Катер наддал ходу, тоже торопился к бочке, чтобы лучше видеть, как шлюпочники справятся с последним поворотом. Ветер тем временем крепчал, начал свистеть как ошалелый. Если он еще прибавит — гонки надо сворачивать.
Ближе всех к катеру была шлюпка Рогова. Паруса на ней были вытянуты, шла она ходко, с наклоном, бортом нет-нет да и хватала водицы. Даже в бинокль видно, что гонщикам доставляет радость плыть первыми, но, наверное, они понимают, что для победы этого мало — лица у всех были серьезными.
Снасти чуть отпустили, скорость прибавилась: хороший поворот возможен только при хорошей скорости, разгон сейчас очень кстати. Серов плавно отвел руль. Шлюпка стремительно подходила к поворотной точке.
— Шкоты стянуть! — Рогов осип, но на катере его хорошо слышно. — Кливер на левую!.. Шкоты на правую! — В хриплом баске Рогова звучало довольство: повернули лихо.
Свежий попутник тотчас щедро заполнил паруса… Все! Теперь шлюпка долетит одним галсом до самого финиша и вряд ли ее кто догонит.
— Как самочувствие, Михаил Сергеевич? — участливо справился Павлов, видя, что Карелин поскучнел, даже от своих отвернулся.
— А-а!.. — Карелин в сердцах махнул рукой.
— Выходит, мой Щипа прав?
— Я же говорил, что он у тебя мудрец.
Духовой оркестр в усердии витиевато трубил туш. Рогов от избытка чувств чуть не выронил из рук переходящий приз — резной барк с медными парусами. Павлов взглянул на часы. Оказалось, что после парада — даже не верилось! — прошли уже часы и часы…
«Как там у Ветрова?» Командирские думы обратились туда, где весь коллектив завершал флотский праздник. Надо было успеть хотя бы к концерту самодеятельности.
Лиля Городкова играла вальс, искрометный, зовущий вальс Шопена. Теперь она не выстукивала его отдельные части, ее тонкие пальцы прошлись по клавишам от басов до верхних нот. В потоке звуков была цельность, был образ. За бравурным вступлением совсем неожиданно зазвенели прозрачные колокольчики, потом челн легко и воздушно закачался на ласковой волне, потом низко зарокотали басы. Трубно, воинственно, дерзко. И оборвались так же внезапно, как начались. И снова закачался челн, и снова колокольчики устремились вперед, к свету, к радости, которые несли последние аккорды.
«Так вот кто вечерами играл в клубе!.. — Велта всматривалась в Лилю Городкову с интересом художника. — Главное — уловить пропорцию, а уж краски… Краски найду. Усажу ее вот так же за рояль. Черный рояль, белые руки, нежный профиль, копна волос, перехваченная на затылке, и это сиреневое платье… Контрастно, крупно, сочно. Да. Главное — уловить пропорцию и верхнее освещение. Вот эти блики на плечах, на лбу, на чуть оттопыренной, как спелая черешня, нижней губе…»
Лиле много аплодировали. Может быть, потому, что в концерте она была единственной представительницей женщин, если не считать пятилетнюю Машеньку Малышеву, тонко пропищавшую песенку Крокодила Гены. Лиля, растерянная и счастливая, долго топталась на месте, неловко кланялась, прижимала руки к груди, не знала, что ей делать: уходить или продолжать кланяться. Особенно усердствовали торпедисты, помнившие наказ своего командира: «Ладоней не жалеть!» Сам же Городков, к его великой досаде, занимался в это время дежурством.
«Какая жалость!.. — терзался Ветров. — Надо было подменить. Я сплоховал. А Лиля не подвела, пассаж вышел без единой запинки. И хороша-то как!.. Настоящая лилия!»
Последними выступали «Щипачи». Но это был уже не октет, которым еще недавно верховодил мичман Щипа: на небольшой клубной сцене с трудом умещались две шеренги певцов! Громкий успех октета на смотре самодеятельности расшевелил тайных вокалистов. На призыв Ветрова: «Алло, таланты, шаг вперед!» — многие моряки откликнулись с охотой.
Запевал, конечно, Щипа, отрастивший к этому времени для «импозанту» усики, как у Кубидзе. Запевал весело, задорно, в иных местах очень лукаво. За вторым куплетом вели припев не только Щипа со своими хлопцами, но и добрая половина зала, к которой постепенно присоединилась другая половина, так что пел весь зал. Даже Велта тоже пела. Да еще как! Полным голосом, безо всякого смущения:
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
— Учеников принимаете? — вопросительно улыбнулся Жилин, не дослушав до конца доклад Павлова о том, чем занят личный состав.
— В каком смысле?.. — Павлов не понял вопроса неожиданно нагрянувшего начальника.
— В самом прямом. — Жилин, покряхтывая, снимал плащ-пальто, аккуратно, даже любовно, складывал белое кашне. — Решил натаскаться по новой торпеде. Ваши готовят практические торпеды, вот я и поприсутствую. Так сказать, приятное с полезным…
— Учиться никогда не поздно, — осторожно откликнулся Павлов, сомневаясь, что Жилин найдет для себя какую-то приятность в подготовке торпеды. Сомнительно было ожидать и пользу от того, что начальник будет здесь целый день. — Наверное, по чертежам вы уже добрались до каждого винтика?
— Какое! — Жилин сипло вздохнул, изображая огорчение. — Разве дадут? Потому и сбежал сюда.
— Понятно. Кабинет к вашим услугам…
— Нет-нет, — Жилин замотал головой, — мешать не буду. Занимайтесь вашими командирскими удовольствиями, а я уж у торпед.
— Ваша воля, — не стал настаивать Павлов. — Вы знаете, что этими практическими торпедами скоро стрелять, потому не будете очень отвлекать расчеты…
— Разумеется, — прервал его Жилин.
Жилин называл себя специалистом широкого профиля, любил говорить, что широту кругозора он вообще ценит превыше всего. Он совершенствовался на разных курсах, даже в академии, однако знания, что давали слушателям те почтенные учебные заведения, в его памяти то ли растворялись, то ли оседали настолько глубоко, что уже не всплывали, и в его теоретическом багаже обо всем оставались разве что самые общие сведения. Очередную учебу Жилин никогда не стремился закреплять практикой, оттого многое забывал, что, впрочем, философски причислял к весьма полезным свойствам человеческой головы, ибо «голова — не бездонная бочка, всего не уместит». Тем не менее Петр Савельевич оперировал массой технических характеристик, при большом начальстве всегда называл много цифр, создавая о себе впечатление как об эрудированном специалисте.
В познании торпед он, однако, окончательно остановился на «тридцатьдевятке». Была раньше такая торпеда — образца тысяча девятьсот тридцать девятого года. Для своего времени она считалась лучше зарубежных, отличалась простотой, надежностью, успешно применялась в Отечественную войну и еще оставалась на вооружении несколько лет спустя. На курсах и в академии Петр Савельевич изучал и более новое морское оружие — самонаводящееся, неконтактное, с программным управлением, но в его памяти так и задержалась только «тридцатьдевятка», только она оставалась для него неким фундаментом, хотя на этом фундаменте давно уже не возводилось никакой надстройки. Может, теперь он сдвинется с мертвой точки?..
Петр Савельевич сидел на стуле в отдалении от торпед довольно значительном, многое плохо видел и лишь догадывался, что делают матросы. Через час ему стало скучно, через два неудержимо захотелось
