— Итак! — Бучинский засиял, словно бриллиант в луче прожектора. — Приглашение на званые ужины заканчиваю принимать… — он мельком глянул на часы, — в восемнадцать ноль-ноль. Сегодня выпускаем вас из школы. Смотрите, — Борис Михайлович погрозил пальцем, — не подведите учителей!
У всех сразу отлегло. Невольно подумалось, что вот и еще одна веха в жизни позади, что учителя были строгими, иногда злыми, но подводить их нет смысла, — в сущности, они парни ничего, с нами и надо быть злыми!
Автобус фыркает, греется. Павлов посматривает на Федотова, на Бучинского. Пройдут какие-то минуты, и снова расставание. Надолго ли?.. Может, на неделю, может, на год, может, навсегда.
— Виктор Федорович, — негромко позвал Федотов, стоявший над обрывом, с которого хорошо виделось павловское хозяйство, — я вас должен предупредить…
— Слушаю, — с готовностью откликнулся Павлов и сам окинул взглядом свои владения.
— Так вот, — Федотов понизил голос, — надо вам оставить место для новой торпеды. Не для этой, тоже для вас новой, а для еще более новой.
— Вот как! — удивился Павлов. — И скоро мы ее получим?
— На выходе. Испытания закончены.
— Что-то принципиально новое?..
Федотов усмехнулся добрыми близорукими глазами и утвердительно тряхнул своей рыжеватой шевелюрой.
— По сравнению с той, — он помедлил, подыскивая слова, — эта уже пройденный этап.
— Кактус! — непроизвольно вырвалось у Павлова. — Зачем же мы положили столько сил?!
— Все правильно. «Эта», вы, наверное, поняли, — гроза для подводных целей настоящего времени, а «та»… «Та» для лодок будущего. В принципе, они могут появиться уже в этом десятилетии. Поэтому спокойно занимайтесь только что освоенной торпедой, она пригодится еще не год, не два. Ну, а потом…
— Вы, я смотрю, времени не теряете!
— Нельзя терять. — Федотов прищурился, словно хотел разглядеть что-то в океанской дали, и немного помолчал. — Отстанешь, и опять кто-нибудь начнет шантажировать монополией…
Гудок автобуса настойчиво и нетерпеливо вторгался в разговор: Бучинский самолично нажимал сигнальную кнопку.
— Идем! — вместе крикнули Федотов с Павловым, направляясь к автобусу.
— Давай лапу, Виктор Федорович! — Бучинский немного печален, но улыбается. — Теперь когда еще…
— Желаю всех-превсех! — Павлов долго не отпускает руки Бориса Михайловича. — По непроверенным данным, вы скоро будете на Балтике. Не сочтите за труд, передайте привет моим хлопцам. Ну, и Николаенко тоже…
Автобус ходко покатился с сопки, нырнул за обрыв, тут же вынырнул, а Павлов все стоял и думал, что лишь теперь по-настоящему скажется, пошла ли впрок учеба, которую они прошли под руководством уехавших конструкторов.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Плавающий причал поднимается и опускается, но так осторожно, что если на берег не смотреть, то этого и не заметишь. Построившиеся на причале моряки с любопытством глядят на рейд, на океан, на берег. Сегодня День Военно-Морского Флота, они прибыли сюда спозаранку: Павлов выгадывал еще время, чтобы порепетировать перед парадом.
Погода словно по заказу: ни ветерка, ни облачка. Правда, не скажешь, что жарко или даже тепло, однако в суконной форме — в самый раз. А ведь целую неделю хлестал дождь, по утрам туман добавлял влаги. Сегодня же, в воскресенье, природа порадовала моряков небесной синевой, от которой густой синью окрашен и океан. Корабли на сплошном синем фоне — одно загляденье, прямо альбатросы!
Когда тепло, светло, тогда и зрителей, охочих полюбоваться флотским праздником, морской романтикой, бывает куда больше. Среди тех, кто собрался на берегу, — Велта, жена Рыбчевского, Ветрова, Лиля Городкова с девочкой.
Но Павлову не приходится отвлекаться, чтобы наблюдать за праздничной толпой жителей городка, он глядит на своих моряков: принарядились, приукрасились, блестят в своей парадной форме.
В первой шеренге стоят парни помолодцеватее, поприглядистее. Павлов только что прошелся раз, другой вдоль строя, кое-кого переставил поглубже, того же Малышева, с его, мягко говоря, непокорной талией, не желавшей стягиваться под золотистым парадным поясом. Василий Егорович вроде бы даже обиженно поблескивает своими глазами-щелками из второй шеренги, но что поделаешь… Обижаться ему надо на свой аппетит!
У карелинцев, насколько их отсюда можно рассмотреть, вид тоже ничего. Причал, где они выстроились, низкий, еле-еле из воды торчит, как низкобортный корабль, только флаг у него не на корме, а в голове шеренги. Под флагом — Карелин с Игнатенко. «Друзья-соперники… — думает о них Павлов. — И сегодня Панкратов с Тереховым будут сравнивать, у кого из нас строй четче, кто глядится веселее и кричит звончее. А может, и сам командующий будет сравнивать. Говорили, вчера прилетел…»
С утра Павлов уже здесь, на причале, отрабатывал приветствие: «Здравия желаем, товарищ адмирал!» Без репетиции нельзя, можно ни с того ни с сего осрамиться. Так бы оно и случилось: четыре раза молодой матрос Шулейкин кричал на секунду позже других, словно у него какой-то замедлитель поставлен. Городков надоумил матроса молчать, только рот открывать. Без Шулейкина приветствие стало звучать сносно. Как-то будет на параде?
По рейду растянулись боевые корабли — впереди большие, а за ними меньше и меньше. Их палубы тоже белеют ровными полосками бескозырок. Павлов хорошо представляет, как там сейчас волнуются командиры.
Морской парад — это прежде всего смотр. Наметанное адмиральское око враз подметит не только огрехи в строе моряков на палубе, но даже крохотное пятнышко на борту, подметит, где на поручнях медяшка мутная, где на пушке чехол несвежий, где фалы с флагами лишней слабины набрали. А уж тогда не взыщи!
Время без пяти десять. Ровно через пять минут начнется парад.
Городков выпячивает грудь, Ветров, стоящий рядом, утихомиривает свое плечо, Рыбчевский прикладывает ладонь к носу и фуражке — убеждается: краб посередине, нормально. Даже Малышев сгоняет с лица обиду, подтягивается. Павлов про себя усмехается: все в порядке, парад может наступать.
Белоснежный катер в 10.00 отвалил от стенки, сразу вздыбился, выбросил шлейф дыма, помчался к рейду. На его мостике только одна фигура — по зайчику, игравшему на груди, по убору на голове, по всем статьям видно, что это сам командующий. А кто толпится у мостика — пока не разобрать.
— Смир-р-рно-о! — ухнуло по рейду.
Катер подходил к головной лодке. Длинная, черная, она словно на минуту вылезла к солнышку и вот-вот нырнет обратно.
— «Девяносто шестая»! — тихо произнес Городков.
Офицеры знали, что «девяносто шестая» на неделе вернулась из такой дальней и длительной автономки, в которую трудно верилось.
Катер, как конь, чуть осел, придержался у лодки. Донеслись раскатистые отголосы и в заключение троекратное: «…ра-а-а, ра-а-а, ра-а-а!» Катер подпрыгнул, подвернулся, понесся к следующей лодке…
А вот и большой противолодочный корабль. Взметнувшийся вверх стреловидный форштевень, узорчатая легкокрылая мачта, крутая палуба, снижавшаяся от носа к корме, вздернутые к небу ракеты, гирлянды цветастых флагов — все являло собой облик корабля-красавца, который, казалось, только что несся, по волнам, на мгновение остановился, чтобы принять поздравления, а затем сразу продолжить свой стремительный бег.
