идиотизмом. Я не пыталась вразумить его. Меня он не стал бы слушать. А я бы подтолкнула его, сказала бы, что надо вести войско твердой рукой и устремиться вперед со всей возможной скоростью. Что толку было сидеть сиднем и никуда не двигаться? Но уши короля были открыты лишь для Ододе Дейля и тамплиера Галерана, а те нашептывали ему, что надо быть осмотрительным. Откуда было им — попу и тамплиеру — знать толком, как следует вести военную кампанию? Под их влиянием Людовик как вождь стал бесполезен, будто треснувший кувшин. Когда мы узнали, что Конрад потерпел от турок сокрушительное поражение, а войско его почти все уничтожено, Людовик от горя потерял дар речи. А когда сам Конрад пробился к нашему лагерю, страдая от жуткой раны в голову, вследствие которой едва не лишился рассудка, Людовик шумно и безутешно разрыдался.
Глупец, какой глупец!
Нам нужны были не бурные переживания, а твердое руководство. Нам нужны были советы рыцарей, людей, побывавших в битвах, а вовсе не церковников. А Людовик разве обратился за советом к баронам и рыцарям? Обратился ли он к своему дяде де Морьену[74] или к моему опытному вассалу Жоффруа де Ранкону, которые могли бы подать ему разумные советы? Нет. Мне пришлось выйти из шатра, ибо я не в силах была сдерживать отвращение, когда Людовик разрыдался и пал на колени, моля Господа Бога вразумить его.
В конце концов, после долгих проволочек, мы свернули лагерь и двинулись на юг по прибрежным низменностям (что было, кстати, неглупо), но ничто на свете не могло переубедить Людовика, когда он решил вновь разбить лагерь и отпраздновать Рождество. Кто же отмечает Рождество Христово, когда войско находится на марше? Богом клянусь, и сам Иисус не упрекнул бы нас, если б только мы дошли до Иерусалима! Как оказалось, то было губительное решение, а уж место для лагеря Людовик выбрал — хуже не придумаешь. На нас обрушились проливные дожди, сильный ветер с моря нагнал высокую волну, которая смыла шатры и палатки вместе с оружием и снаряжением. Драгоценные запасы продуктов погибли или были безнадежно испорчены. Много людей и животных утонуло или погибло от ударов о скалы. Вместо светлого праздника все обернулось смертью и разрушением.
Мне стало после этого невозможно выказывать хоть какое-нибудь уважение к Людовику даже в разговоре.
После рождественской катастрофы он решил поспешить в Антиохию, выбрав для этого прямую дорогу через горы, что неизбежно обрекало нас на медлительность передвижения: суровая зима была в самом разгаре. Никогда не смогу забыть несчастий этого перехода. И никогда не прощу его Людовику. Грязь чавкала под копытами коней, а склоны были так невероятно круты, что лошади едва несли носилки, в которых теперь пришлось путешествовать мне и моим дамам. Даже толстые кожаные занавеси не защищали нас от непрестанного дождя и мокрого снега. К тому же всякий день мы подвергались налетам турецких летучих отрядов, нас то и дело рвало от невыносимого смрада разлагающихся тел немецких воинов, которые раньше нас пошли этим путем и нашли здесь свою гибель.
Интересно, Людовик хотя бы понимал всю тяжесть нашего положения? Ах да, он же непрерывно молился за наши успехи.
Писал одно за другим письма к аббату Сюжеру, просил у того денег, но ни разу не показал себя командующим, в котором так отчаянно нуждалось войско. Совершенно ошибочно полагаясь на дух единства, он разделил ответственность между своими баронами, каждый вечер назначая из их числа нового командующего на завтрашний день. Погибельное решение!
А какой толк был в том, что Людовик выезжал навстречу летучим отрядам турок, вооруженных острыми мечами и меткими стрелами, если он все равно тут же поворачивал прочь, едва завидев у дороги очередную часовню? Они все были абсолютно одинаковы, а он не пропускал ни одной. Меня тошнило от омерзения. Горечь и злость переполняли меня.
Мы расплатились за бестолковые решения Людовика. Ах, как расплатились — многие своей жизнью! А я? Я расплатилась своей репутацией. Никогда не смыть мне со своего доброго имени то пятно, которое легло на него у горы Кадм. Гора Кадм. Я по-прежнему не могу слышать эти слова без содрогания, ибо там произошла катастрофа, которая навеки и до смерти запечатлелась в моей душе и в моем сердце. И те, кто вспомнит Элеонору, герцогиню Аквитанскую, даже после ее смерти станут проклинать ее за то, что там было.
Не меня надо бы в этом винить. В чем я могла провиниться? Вот как все это произошло.
Людовик отправил вперед наш авангард под командованием Жоффруа де Ранкона и графа де Морьена. Я шла вместе с ними, во главе своих аквитанских воинов, а Людовику предоставила двигаться в тылу, с паломниками и обозом. Согласно его распоряжениям, мы должны были разбить лагерь на плато, не доходя до следующего горного прохода, и подождать, пока король нас догонит. И де Ранкон, и граф сразу же нашли эту позицию крайне невыгодной: открытая, она со всех сторон продувалась ветрами, источника воды поблизости не было, и негде было там укрыться ни от непогоды, ни от турецких отрядов. Из опыта мы уже знали, что нельзя ни на минуту ослаблять бдительность. До вечерних сумерек было еще далеко, и оба командира согласились, что надо пройти через скалистое ущелье к находящейся за ним долине — укрытой окрестными горами, изобилующей водой, очень удобной для лагеря. Я в этом предложении не увидела ничего плохого. Да, я дала свое согласие, коль уж в этом состоит моя вина за то, что последовало. И там, в хорошо защищенном лагере, мы провели ночь, ожидая, что вот-вот к нам присоединятся главные силы войска.
Они не пришли.
Оглядываясь назад, я вспоминаю, что ночь была долгая, полная тревог, а когда до нас дошли новости, они оказались хуже всего, что можно было предполагать: турки обрушились на наши войска и разнесли их в клочья. Я боялась за Людовика и всю ночь молилась во тьме, пока не охрипла, пока не сбила себе колени. Он не заслужил того, чтобы погибнуть под турецкими саблями. Но сделать мы ничего не могли, только ждать, пока до лагеря доберутся немногие уцелевшие. Едва забрезжил рассвет, я уже стояла рядом с де Ранконом и де Морьеном, вглядываясь во всех, кто появлялся. Когда совсем рассвело, прибыл и Людовик, сгорбившийся в седле чужой лошади. Ее вел под уздцы монах, который нашел короля, — тот заблудился и ехал куда глаза глядят. Едва не свалившись с седла, Людовик, спотыкаясь, поспешил ко мне; я вытянула руки, готовая обнять его, а на щеках у меня высыхали слезы.
— Людовик! Слава Богу!
Грудь короля тяжело вздымалась, он шатался от усталости. Людовик вытер щеку и висок, перепачканные грязью и кровью.
— Идемте со мной, — позвала я. — Позвольте мне…
— Проклятие Божье на вас, Элеонора!
Я застыла на месте. Не иначе, я ослышалась.
— Это вы, Элеонора, виноваты в том, что произошло. — Людовик говорил хриплым от усталости голосом, и тем не менее едва не кричал: — Вы и ваши проклятые аквитанцы. Вы и де Ранкон!
Потребовалась минута, чтобы его слова дошли до сознания, и Людовик стоял, весь забрызганный кровью, качаясь от изнеможения и дрожа от злости. Вокруг нас собралась тесная группа: де Дейль, Галеран, де Ранкон, граф де Морьен.
— Это из-за вас разбито мое войско, — бушевал король. — Вы похоронили мою надежду дойти до Иерусалима.
И я провела всю ночь в молитвах о его спасении? Все беспокойство за супруга мгновенно улетучилось из моих мыслей.
— Ничего подобного я не сделала!
— А от кого же получал приказы де Ранкон, если не от вас? С кем еще мог он советоваться? Бог свидетель, он ведь ваш вассал! И вина во всем — ваша!
— Глупости!
— Вы представляли здесь власть, Элеонора.
— Не будьте смешным, Людовик. Во главе отряда поставили де Ранкона и де Морьена именно вы. Они были совершенно вольны сами принимать решения. Я здесь ни при чем. Они объяснили мне, с военной точки зрения, всю сложность нашего положения, и мы поступили, исходя из этого. Что ж я, должна была не прислушаться к ним? Мне их доводы показались в высшей степени разумными.
Людовик не слушал меня.
