щеки увлажнились от волнения, а больше всего — от облегчения: наконец — наконец-то! — мы готовы выступить в поход.

Не все прошло так гладко. Папа Евгений заклеймил тех, кто берет в крестовый поход нарядные платья, румяна да белила — в тех же выражениях, в каких он проклинал продажных девок и богохульников. Дело в том, что моему примеру последовали мои фрейлины и некоторые дамы из благородных семейств, пожелавшие присоединиться ко мне. Нельзя же было ожидать, что мы проедем сотни лье, не имея хотя бы частично тех удобств и той роскоши, к которым привыкли от рождения. Отчего бы и не выделить для нашей поклажи нужное число повозок, запряженных волами? Да и без служанок мы, разумеется, не могли обойтись. Нам что же, самим себя обслуживать? Может быть, я хочу чрезмерно многого? Мне так не казалось.

— Но зачем столько платьев! — негодовал Людовик, когда увидел, что я припасла на те долгие месяцы, которые предстояло провести в дороге.

Два его советника с бегающими глазками не без труда привлекли внимание короля к постоянно возрастающему числу повозок.

Эти двое откровенно терпеть меня не могли. Вполне взаимное чувство.

Одо де Дейль, менее злобный из этой парочки, монах аббатства Сен-Дени, был секретарем Людовика: аббат Сюжер пристроил его к королю капелланом, дабы не спускать глаз и с самого короля, и, подозреваю, с меня. Лицемерный человечек, на которого была возложена обязанность вести официальную летопись похода, дабы сохранить деяния Людовика для потомства. Могу поклясться, обо мне он не много доброго скажет, будь даже моя душа чище снега. Какую пользу мог он принести Людовику в войне против нечестивых? О чем только думал аббат Сюжер? Лучше бы уж назначил на это место рыцаря, человека, имеющего опыт в битвах. Мне было трудно сдерживать свое отвращение к этому типу.

А был еще и Тьерри Галеран.

Вот свою неприязнь к нему я была и вовсе не в силах скрывать.

С первого же взгляда мы стали заклятыми врагами. Галеран был тамплиером, уже сражавшимся в Святой Земле; назначили его казначеем Людовика — из-за имевшихся у рыцаря связей вдоль всего пути[70]. Он лишь наполовину был мужчиной. Некогда он попал в плен к туркам, затем снова обрел свободу, но был ими оскоплен, и с тех пор нрав его стал исключительно желчным. Сюжер предназначил ему роль сторожевого пса при Людовике — роль, которую тот играл с большим рвением и весьма умело. Он старался, когда мог, не допускать меня к Людовику, не давать мне говорить с ним, ибо считал мое влияние на короля крайне вредным. Ха! Какой же евнух сумеет помешать мне высказать свое мнение? Галеран и в целом-то не очень высоко ставил женщин, а уж меня в особенности, вероятно, потому, что его самого напрочь лишили способности удовлетворить женщину. Враждебность наша была совершенно взаимной.

Вот он и стоял рядом с Людовиком, тыча пальцами в мой багаж.

— Неужто вы все это станете надевать? — жалобным голосом спросил Людовик.

— А разве нам не придется в горах испытать и зимний холод, и палящий летний зной? — спросила я, прекрасно зная ответ. — Вот нам и нужны меха для одной погоды и легкие покрывала для другой.

— А эти толстые мягкие тюфяки?

— Но вы же не думаете, что я стану спать на голой земле, правда?

— Нет-нет, этого я не думаю. — Он все же с заметным ужасом взирал на громадные сундуки и бесконечные узлы с нашим снаряжением; взял в руку шелковую рубашку, пропустил между пальцев. — Так много всего… А это что, ванна для купаний?

— Да. И еще мыло, салфетки и полотенца.

— Быть может, Ее величество подумает еще раз о том, какие вещи необходимо брать с собой? — Галеран не особенно старался скрыть звучавший в его словах упрек.

— С каких это пор Ее величество следует советам тамплиера-скопца? — резко (и, вероятно, неосмотрительно) бросила я, взмахом руки прогоняя советника. Долго выносить тамплиера Галерана было просто невозможно. — Вы что же, Людовик, хотите, чтобы королева Франции въехала в Константинополь, словно деревенщина какая-нибудь?

Людовик поспешно отступил, хотя и с недовольством, Галеран пытался еще протестовать, но безуспешно.

Теперь же Людовик прямо передо мной держал священную орифламму, но до исполнения его обета было еще очень далеко. Я вздохнула, набираясь терпения, чтобы переждать скучную церемонию, и вернулась мыслями к тому дню, год назад, когда мы получили в Везле нашитые на одежду кресты из рук самого аббата Бернара. При этом воспоминании сердце у меня забилось сильнее. Этот день я не забуду никогда.

Какой чудесный был день! Волшебный день, когда кровь так и бурлила. Я снова чувствовала себя юной девушкой, беззаботной, эгоистично желавшей, только лишь чтобы ее развлекали, доставляли ей удовольствие. Мечты мои уносились в недосягаемые выси. Ко мне вернулись все жизненные силы, а полет воображения ничем не сдерживался. Некоторые говорили, что я вообще не сдерживалась, да только что они понимают?

То был, разумеется, всего лишь каприз, но я хорошо рассчитала его последствия. На моей груди был только что нашитый крест, и я воспламенила жен своих вассалов призывом быстро и решительно сменить наряды.

Решительно? Людовику это виделось в несколько ином свете.

— Ради Бога, Элеонора!

Он недоуменно уставился на наше яркое, пестрое собрание, готовое вскочить в седла и скакать без устали. Король только хватал ртом воздух, не в силах выговорить ни слова. Потом выдавил:

— Что это вы затеяли?

— Обеспечиваем поддержку нашему делу. А что же еще? Вы только посмотрите на них… — Я указала ему на ряды рыцарей. — Сколькие улизнут по домам, как только вы с преосвященным Бернаром повернетесь спиной? Я же соберу вам войско, которое победоносно промчится по всей Святой Земле!

— Да ведь нынче святой день! Ради Бога, Элеонора, это же не крещенские игрища![71]

— Да уж конечно не крещенские игрища! А вы что, не одобряете?

Понятно, он этого не одобрял.

— Видит Бог, не одобряю. — Он крайне редко клялся именем Божьим, а теперь поминал его в третий раз за несколько мгновений. — Это же не… не…

— Да вы разве запамятовали? — постаралась я напомнить ему. — В Бурже? Разве там я не пообещала, что стану Пенфесилеей и поведу вперед своих амазонок? Тогда, под восторженные клики своих вассалов, вы не высказывали неодобрения. А сейчас вы видите царицу амазонок воочию.

— Вы выставляете себя на посмешище!

От этого настроение у меня стало еще лучше. Я громко рассмеялась — просто от радости при виде того, чего сумела добиться, проявив капельку предусмотрительности.

— По коням, дамы! Мы поскачем вперед, и позор тем мужчинам, которые отстанут от нас.

— Вы не сделаете этого, Элеонора! Я вам запрещаю! Это легкомысленно, неподобающе, недопустимо…

Вскоре голос Людовика затих позади, а мы неслись, покачиваясь в мужских кожаных седлах, пришпоривая своих белых коней, заставляя поспешно расступаться толпы простолюдинов, которые собрались послушать, как Бернар призывает к священному крестовому походу.

Да, в тот день мы ничем не уступали воинственным амазонкам, притягивая все взгляды своими белыми накидками, на которых горели красные кресты. Легкий ветерок развевал наши распущенные волосы, путал их с красными плюмажами на шляпах, а мы мчались как ветер. Наш поразительный наряд довершали красные сапожки; мы неслись сквозь толпы людей, потрясая мечами, и звали ленивых рыцарей и дворян внять слышанной ими проповеди. А если кто-то от нас отворачивался? Мы бросали им прялки и веретена, осыпали насмешками, позорили перед всем народом.

Ах, какое я получила удовольствие! Разумеется, мы не обнажили груди, как потом рассказывали некоторые, желая опорочить нашу затею. Желая умышленно опорочить меня. Разумеется, мы ничего такого