не сделали. Вот тогда мы выставили бы себя на посмешище! Но если наши камзолы и кожаные штаны делали нас похожими на мужчин, что ж — этого мы не стыдились. То был замечательный символ свободы. А какое впечатление все это произвело на вялую толпу робких и колеблющихся!

Людовик был вынужден, пусть и нелюбезно, признать мою победу.

— Вы вели себя как безумная!

— Я вела себя как воин, а вы и этого не сделали! А чего мы добились? Разве не пробудили мы боевой дух в колеблющихся, не пристыдили трусов, не раздули огонь в сердцах храбрецов? Вы должны бы меня благодарить, Людовик, ибо я приумножила ряды вашего воинства. Ведь не все же так горят желанием отправиться в заморские земли невесть на сколько времени, как вы!

Он отошел в сторону, в настроении, далеком от благости, потому что разве я не правду ему сказала? Людское море все еще волновалось на склонах пологих холмов, перекатывалось волнами, как в бурю. Крестов сразу потребовалось так много, что преосвященному Бернару пришлось порезать на полосы свое собственное облачение, дабы удовлетворить всех желающих.

Я снова вздохнула: воспоминания померкли, потонули в клубах ладана и монотонном жужжании молитв за успех нашего похода. Наконец Людовик получил от папы символический посох и суму паломника, и нас уже ничто не задерживало, да только и Людовик снова решил помедлить. Он захотел отпраздновать день святого Дени, дабы обеспечить нам его покровительство.

Ладно, можно и потерпеть. Что решает еще одна неделя?

— Итак, мы выступаем.

После скудной прощальной трапезы, которую он разделил с монахами, Людовик пришел из трапезной в домик для гостей аббатства, где поселили меня. Лицо его было белым от переутомления, силы почти оставили короля, но глаза его все так же горели огнем. Он отказался от предложенной мною чаши вина, не сел на табурет, который я подвинула ближе к камину, а остался стоять посреди комнаты, мигая от неяркого пламени свечей. Мне показалось, что выглядит он встревоженным, но, возможно, то была просто игра света.

— Итак, мы выступаем, — повторила я его слова. — Вы удовлетворены, Людовик?

— Больше, чем вы можете себе представить. — Он улыбнулся мне. Видно, совсем уже позабыл о том, как я предводительствовала амазонками. — На следующий год будем в Иерусалиме.

К своему удивлению, я почувствовала прилив нежности к нему. Он так долго трудился, чтобы добиться этого, а теперь наступило время свершений. Быть может, тогда Людовик обретет душевный покой, к которому так стремится; быть может, я увижу снова того красивого юношу, за которого вышла замуж десять лет тому назад, а не этого измученного переживаниями, беспокойного человека, которому необходимо помолиться всякий раз, когда надо принимать какое бы то ни было решение. Быть может, крестовый поход и станет тем чудодейственным лекарством, которого так жаждет он всем своим существом. Ему ведь всего двадцать семь лет от роду, но монашеская жизнь состарила его еще на двадцать, согнув плечи и наложив неизгладимый отпечаток на лицо. Возможно, все эти годы свалятся с его плеч, если Людовик и впрямь почувствует на себе благословение Божье.

Словно прочитав мои мысли, Людовик упал на колени передо мной, взял в ладони мое лицо. Улыбка у него была мягкая, нежная, она напомнила мне о тех днях, когда Людовик, бывало, оставался со мной, ездил вместе на верховые прогулки. И спал на моем ложе. Он слегка коснулся губами моих губ. У него они были теплыми, уверенными, отнюдь не вызывали неприятных ощущений, и я охотно откликнулась на их прикосновение. Людовик, с застенчивой улыбкой, тут же отпрянул. Надо подбодрить его? Что ж, я развеселю его и подтолкну к тому, чтобы попрощаться достойно.

— Значит, я уезжаю завтра, — проговорила я.

Замысел был мне уже известен.

— Вы выступите первой. Вместе со своими дамами, обозом и вашими вассалами из Аквитании и Пуату. Я вскоре последую за вами. — Не вставая с колен, он обхватил мои руки своими, словно приносил клятву вассальной верности. — Мы встретимся в Меце, на берегу Мозеля.

Там, как я знала, мы соединимся с немецкими войсками императора Священной Римской империи Конрада, который, пусть и неохотно, все же откликнулся на папский призыв взяться за оружие.

— Да хранит вас Господь, Людовик, — пожелала я ему все с той же нежностью.

— И вас, пылкая моя супруга. Я не жалею о том, что вы отправляетесь со мною. В умелых руках Сюжера Франция может чувствовать себя спокойно.

Как хорошо, что мы расставались на такой дружеской ноте.

Я снова поцеловала мужа, снова ощутила на губах его мягкие, податливые губы, и мною овладело желание. Людовик, казалось, пребывал в задумчивости: он погладил пальцами мою щеку, всмотрелся в лицо мне так, словно долго-долго не видел.

Я решила проявить инициативу.

— Вы останетесь здесь со мною, Людовик? На сегодняшнюю ночь? Последнюю ночь, после которой мы много недель не будем видеть друг друга. Да и потом не будет времени на личные заботы — возможно, до самого Константинополя.

Я переплела наши пальцы. Конечно, он поймет, что остаться необходимо. Наверное, не очень-то разумно будет мне поднести ребенка, пока мы находимся в крестовом походе, и все же последнюю ночь вместе надо и отпраздновать вместе, а не расходиться по разным комнатам.

— Останьтесь со мной, Людовик.

Я обвела рукой свои уютные покои. Жарко пылал камин, и даже в неярком пламени свечей гобелены на стенах играли живыми красками. В тени, под балдахином, скрывалось ложе.

— Проведите эту ночь со мной.

Я положила на лицо его ладонь и прильнула к ней губами. Он был моим супругом, и мне должно быть приятно исполнять свой супружеский долг. Он не сможет жаловаться, что я неохотно отвечаю на его ласки.

Людовик, словно его ужалила оса, стряхнул мою руку, вскочил на ноги и отступил на шаг.

— Да что случилось?

У меня даже кровь отлила от лица, когда Людовик отошел от меня еще на шаг.

— Я дал обет.

— Обет?..

— Я поклялся хранить в крестовом походе целомудрие. До тех пор, пока не достигну Иерусалима, не войду в церковь Гроба Господня и не удостоверюсь в том, что Бог простил мне грехи мои.

— Целомудрия! — Кажется, я даже расхохоталась, и этот смех странно прозвучал в тишине комнаты. — Вы принесли обет целомудрия?

— Я буду воздерживаться от телесных удовольствий, — серьезно объяснил Людовик, будто я могла не понять его с первого раза.

— Да я прекрасно поняла вас! Вы поклялись избегать моего ложа. Я могла бы и сама об этом догадаться!

Ощутила первые признаки подступающей истерики и поспешила задушить их на корню, иначе произошел бы бурный взрыв чувств, с которым уже не совладать. Что же мне делать: хохотать до упаду или ударить мужа?

— А впрочем, разве вы не поступали так и в другие ночи? — издевательски бросила я.

Людовик застыл, охваченный праведным возмущением.

— Вы принижаете мою жертву, сударыня.

Мне уже было все равно. Все чувства переплавились в слепую ярость.

— Жертву? А кто подумает о тех жертвах, которые приношу я? Вам хочется жить монахом, но все же вы решили жениться на мне. Ах, нет — конечно же — это не вы. Ваш отец решил, что вы должны на мне жениться. Так что же, раз вы предпочитаете приносить монашеские обеты, то, может, ожидаете, что и я последую вашему примеру и приму постриг? Бог свидетель, Людовик…

— Я ожидаю, — отвечал Людовик с окаменевшим лицом, — что вы будете вести себя как моя супруга, Элеонора. Я ожидаю, что вы будете уважать мои решения.

— Но я вам не жена, так ведь? Разве что по названию!

— Вы мать моего ребенка.