и…
— Да, конечно… Но ведь здесь был мой секретарь…
— Что вы, что вы, сеньор граф! Одно дело ваш секретарь, а другое — вы.
Граф напыжился ещё больше. А дон Матео, шествовавший рядом с ним, бросил такой убийственный взгляд на человека, который произнёс столь необдуманные слова, что бедняга, поняв непоправимость содеянной им ошибки, потупил взор, почувствовал, что горло ему сдавило словно петлёй, и со всей поспешностью, на какую был способен, растворился в окружающей толпе.
Тем временем граф, его секретарь и сопровождавшие их лица уже подошли к самому входу в партер. И тут они словно приросли к месту — так приятно поразило их зрелище, открывшееся их глазам.
В партере, устланном коврами и поднятом вровень со сценой, были установлены два длинных узких стола, на которых, в строгом порядке, стояли блюда с красной каймой, наполненные аппетитными яствами, и батареи бутылок, напоминавших огромные рубины и янтари — такими прозрачными казались они в лучах, которые исходили от бесчисленных, вставленных в чеканные серебряные канделябры свечей.
На столах красовались гигантские рыбины в венках из светло-зелёного салата, жёлтого, ароматного, ещё дымящегося соуса и алого гарнира из помидоров и свёклы; розовые лососи, опоясанные цепочкой корнишонов и маслин; мясо всех сортов с подливкой, источавшей лёгкий пряный аромат горчицы и перца, дразнивший обоняние и вызывающий обильное слюноотделение; жирные с округлыми грудками куропатки, индейки и цесарки, вымоченные в хересе и начинённые трюфелями; отбивные, покоившиеся на пышном картофельном пюре; золотистые, усеянные изюмом марципаны, сахарная глазурь которых отражала падавший на них свет; груши, гроздья зелёного и тёмно-лилового винограда, персики, бананы, ананасы и апельсины, искусно уложенные в колоссальных вазах из матового стекла: букеты цветов; готические башни и зубчатые стены крепостей, сделанных из сдобного теста и печенья, с изображёнными на нём белыми фигурками и разноцветными флажками; бесконечные шеренги сверкающих рюмок, тарелок и ножей; ровная линия салфеток, сложенных в виде цветов, шляп и вееров и перевязанных жёлтыми и пунцовыми лентами, к концам которых были прикреплены карточки с именами приглашённых, выведенными золотыми готическими буквами. Надо всем этим великолепием возвышались ложи — ярко освещённые, нарядно задрапированные, украшенные венками, флагами, гербами и гирляндами цветов; их занимали дамы и сеньоры, восседавшие с таким благоговейным видом, словно они находились в храме. И наконец, посреди зала разливала целое море света огромная и величественная красавица люстра с тремя рядами свечей. В этот вечер театр поистине являл собой восхитительное и весьма аппетитное зрелище.
Невольная заминка у входа в зал длилась недолго, и вскоре расфранчённая толпа наводнила партер и приблизилась к столам, уходившим в самую глубину сцены.
По указанию дона Матео, который держался как заправский церемониймейстер, граф, иными словами знакомый читателю толстяк, занял место во главе стола. Карточку, прикреплённую к ленте, которая опоясывала его салфетку, украшала большая корона; под нею золотыми, вернее, огненными — такую яркость сообщало им сияние свечей — буквами было начертано: «Его превосходительство сеньор граф Ковео». Рядом лежала другая карточка, гласившая: «Сеньор секретарь его превосходительства сеньора графа Ковео».
Дон Матео занял это кресло, встал, водрузил на нос необычайных размеров очки в черепаховой оправе, стёкла которых заметно увеличили его маленькие запавшие глазки, слегка вытянул шею, разом оказавшись выше всех гостей, и с высоты своего величия оглядел зал. Одним он кивнул, другим подмигнул, третьих одарил улыбкой, четвёртых приветствовал жестом, исполненным, но его мнению, изящества.
Его сосед слева, то есть, как возвещала карточка, граф Ковео, стоял величественно и спокойно; лицо его было серьёзным и строгим, с тщеславным самодовольством взирал он со своего председательского места на бесконечный ряд фраков и мундиров, который терялся в глубине театра и как бы растворялся в золотистом, залившем зал свете.
Графа переполняли чувства удовлетворения и гордости. Он председательствует на этом великолепном банкете в честь… в честь бог знает чего! Он возглавляет это собрание банкиров, крупных коммерсантов и их более мелких коллег! Он занимает почётное место на церемонии, где представлен оплот государства — магистратура, армия, духовенство, пресса!..
Но что это? Граф поднял глаза, и ему показалось, что в сумеречной тени дальнего верхнего яруса, куда не доходил ослепительный свет люстры, он видит самого себя, что это он прижался там к парапету галёрки, размахивая руками и повторяя со скрежетом зубовным:
— О, клянусь, клянусь, я ещё покажу себя!
Эта мысль, молнией промелькнувшая в его мозгу, на мгновение омрачила взгляд и лицо графа Ковео, дотоле излучавшие откровенное ликование.
Затем он улыбнулся, пробормотал что-то нечленораздельное и сел на своё место. Все последовали его примеру, и в ту же секунду оркестр, расположившийся в центральной ложе второго яруса, грянул воинственный марш.
В зале вдруг появилось более пятидесяти лакеев, которые принялись обносить гостей супом. Минуло ещё несколько мгновений, и блюда па столах подверглись сокрушительному натиску.
Дон Матео, почти уткнувшись носом в тарелку, большими кусками отправлял в рот великолепную, белую, как слоновая кость, рыбу парго. А рядом стояла тарелка, где смиренно ожидали своей участи два голубя со скрещёнными лапками и мясистой грудкой.
Граф, наоборот, сидел совершенно прямо, держась как можно дальше от тарелки, словно ему хотелось, чтобы путь ото рта к желудку проходил строго перпендикулярно столу, и дюжинами поглощал поджаренные котлетки, заедая каждую из них кусочком хлеба, который он разжёвывал с шумом, напоминавшим глухой скрип пилы, и запивал несколькими глотками превосходного бордо. Не успевал он покончить с одним блюдом, как ему подставляли другое. Он брал новый прибор, придвигал к себе бокал и хлеб и опять налегал на еду, но проделывал всё это с таким невозмутимым спокойствием, что, взглянув на него, любой пришёл бы к убеждению, что граф ещё и крошки не съел. Казалось, он не жуёт и не глотает; тем не менее бутылки и блюда, появлявшиеся перед ним, опустошались почти мгновенно. Смотреть, как ели эти два человека, было истинным наслаждением.
Остальные — каждый по-своему — не отставали от них. Одни деликатно обкусывали птичью ножку и при каждом глотке закатывали глаза; другие истребляли спаржу, заглатывая разом дюжины по две побегов. У третьих устрашающе двигались челюсти и ходила кожа на висках: у четвёртых пылали щёки; пятые давились, краснели, как варёные креветки, и, поперхнувшись, пытались заглушить кашель, зажимая себе рот смятыми в ком салфетками.
Встречались и такие, — правда, их было мало, — кто по застенчивости или незнакомству с порядками, принятыми на банкете, терялся при виде бесчисленного множества блюд и переводил взор с одного яства на другое, едва осмеливаясь притронуться к ним и боясь лишний раз шевельнуться; они то и дело опрокидывали рюмки, роняли ложки или салфетки и, пробуя поднять их, в довершение несчастья производили ещё большие разрушения.
Тем не менее должное роскошному пиру воздавали все: одни на практике, другие — мысленно.
Оркестр умолк. Зрителей, любовавшихся из лож тем, что происходило в партере, начала терзать другая музыка — симфония ножей и вилок, единственные звуки, оглашавшие теперь зал. Немало страданий доставляли наблюдателям и аппетитные запахи, которыми был пропитан воздух в театре.
Когда наступил черёд десерта, оглушительный звон приборов слегка утих, послышался сдержанный ропот застольной беседы и один за другим стали исчезать букеты цветов, опустошаться корзинки с фруктами, рушиться замки и храмы из сдобного теста.
Когда из первой бутылки шампанского с треском вылетела пробка, непрерывно нараставший шум разговоров достиг апогея.
Граф Ковео, с самого начала трапезы не отличавшийся словоохотливостью, стал ещё молчаливее: его мучила какая— то тревога. Он несколько раз брался за бокал с пенистым шампанским и порывался встать, но какой-то неприятный холодок леденил ему пальцы, сковывал язык, и граф в полной растерянности опускался на стул.
Дон Матео, напротив, сохранял непоколебимое спокойствие. Убеждённый в своих ораторских талантах, он полагал, что его в любом случае будут слушать с восхищением. Наконец он медленно встал и
