ее плечи и приноравливая ее шаг к своему. Она как будто не имела ничего против. Она была яркой и сияла, как луна или как стальной клинок — казалось, он сжимает клинок, вонзающийся в тело. Но он сжимал бы его, даже если бы это грозило смертью.

Они направились к гумну. Там с чувством, похожим на ужас, он разглядел огромные скирды; странно поблескивающие, преображенные светом костров, они отливали серебром, такие реальные, плотные, под вечерней синевой небес отбрасывая темные и тоже плотные тени, и вместе с тем были призрачными, туманными, как сверкающая паутина Урсула тоже горела огнем среди этих высившихся скирд, вздымавших свой холодный огонь к серебристо-синему небу. Все казалось неосязаемым в этом холодном мерцающем серебристо-стальном пламени. Громоздившиеся над ним лунные скирды, их скопление, были страшны — сердце падало, сжималось в бусинку предчувствием смерти.

Она помедлила несколько минут, стоя под сокрушительным лунным сиянием. Она казалась себе светлым лучом, исполненным той же сияющей мощи. И она испытывала страх перед самой собой. Глядя на него, на его призрачное, колеблющееся присутствие, она ощутила внезапный приступ похоти — желания схватить его и разорвать, превратить в ничто. Ее руки и кисти налились невероятной жестокой силой, уподобившись острым клинкам. Он ждал подле нее, как призрак, и она желала его исчезновения, желала, чтобы он растаял в воздухе, желала сокрушить его, как лунный свет сокрушает темноту, изничтожая ее и перечеркивая. Она глядела на него, и лицо ее сияло вдохновением. Она соблазняла его. И какая-то упрямая сила заставила его обвить ее руками и увлечь в темноту. Она повиновалась: пусть испробует что в его силах. Пусть. Он прислонился к скирде, не выпуская ее из объятий. Скирда больно колола ее тысячью холодных и острых углей. Но он упрямо не выпускал ее из объятий.

Его руки беззастенчиво шарили по ее телу, этому плотному и сверкающему соляному столпу. Каким счастьем было бы обладание! И он прилагал все усилия, тонко, но энергично объять ее всю, завладеть ею. А она все сияла по-прежнему сверкающим и твердым блеском соли, мертвенным блеском. Но он упрямо, жгуче и едко, словно снедаемый вредоносным ядом, настаивал, не сдаваясь, уверовав наконец, что одолеет ее. И даже в неистовстве своем он все продолжал тянуться ртом к ее рту, хотя это было похоже на погружение в страшный, смертельный омут. Она предалась ему, и он, дойдя до крайности, вжался, впечатался в нее, вновь и вновь испуская стон.

— Пожалуйста… пожалуйста…

Она завладела им в поцелуе, крепком и яростном, губительно-жгучем и светлом, как лик луны Казалось, она стремится разрушить его плоть Он клонился к земле, из последних сил стараясь удержаться, сохранить себя в этом поцелуе.

Но она крепко и яростно вцеплялась в него, холодная, как лунный свет, как яростно-жгучая морская соль, пока мало-помалу мягкий и теплый металл его не стал поддаваться, поддаваться, и она не восторжествовала, яростная, губительная, несущая разрушение и погибель, бурливая и едкая, как морская волна, обнимающая самую его суть своим жестоким кипением и разрушающая, разрушающая его в поцелуе. И душа ее укреплялась, твердея этой победой, в то время как его душа растворялась в муке уничтожения. Она удерживала его там, как жертву, поглощенную, уничтоженную. И она победила — больше он не существовал.

Но мало-помалу она стала приходить в себя. Мало-помалу к ней стало возвращаться дневное сознание. И внезапно ночной мрак отступил, превратившись в старую, привычную и кроткую реальность бытия. Мало-помалу к ней пришло понимание, что и ночь с ее мраком повседневна, обычна, а той великой, жгучей и сверхъестественной ночи на самом деле нет. И медленный ужас овладел ею. Где она? Откуда это чувство пустоты и никчемности, вдруг возникшее в ней? Оно исходило от Скребенского. Да здесь ли он в самом-то деле? Кто он такой? Он молчал, словно отсутствовал. Что произошло? Что за безумие овладело ею? Ее переполнил всепоглощающий ужас перед собой, всепоглощающее желание уничтожить эту жгучую и губительную часть собственной сути. Ее одолевало неистовое желание забыть, не помнить, ни на секунду не допустить того, что было. Всеми своими силами она отвергала это. Ведь она добрая, любящая. И сердце у нее мягкое, теплое, и кровь мягко, тепло и ало струится по ее жилам. Она ласково опустила руку на плечо Антона.

— Ну разве не чудесно? — произнесла она мягко, ласково, утешающе. И она стала ласками возвращать его к жизни. Ибо он был мертв. А она вознамерилась навсегда скрыть от него то, что было, не дать ему понять этого. Она возвратит его из небытия, так что даже следа, даже воспоминания не останется от его уничтожения.

Она вкладывала в ласки всю свою обычную теплую суть, она прикасалась к нему, платя ему дань чуткой любви и понимания. И мало-помалу он вернулся к ней, вернулся другим. Она была мягкой и победно-ласковой. Она была его служанкой, рабыней, обожающей своего господина. И она восстановила целостность его оболочки — всю его фигуру и форму. Но суть исчезла. Его гордость, подпертая, укрепилась в нем, и кровь опять горделиво побежала по жилам. Но сути его, сердцевины в нем теперь не было. Победительный, пылкий и такой самонадеянный мужчина в нем теперь умер. Ему предстояли подчинение и взаимность, негасимый и гордый, неумолимый огонь, составлявший самую его суть, теперь погас. Она загасила его, сломав.

Но ласки ее все длились. Нет, она не позволит ему помнить то, что было. Она и сама забудет это.

— Поцелуй меня, Антон, поцелуй меня! — молила она. Он целовал ее, но она понимала, что тронуть ее он не смеет, руки, обнимавшие ее, не умели ее достичь. Она чувствовала на своих губах его губы, но не могла подчиниться им.

— Поцелуй меня, — шептала она в горестной муке, — поцелуй меня!

И он делал как она просила, но сердце его оставалось пусто. Она принимала его поцелуи, но принимала их внешне. Душа ее была выхолощенной, убитой.

Отведя взгляд, она увидела, как нежно поблескивают в лунном свете метелки овса, выбившиеся из скирды, что-то гордое, царственное было в этом блеске, таком безликом. Она тоже была такой и с ними заодно. Но в теплом и временном убежище повседневности она была другой — доброй, хорошей девочкой. Она жадно тянулась к добру и любви. Она желала оставаться доброй и хорошей.

Они отправились домой, шагая в бледном сияющем мраке, напоенном тенями, отблесками и призраками. Она ясно различала цветы в подножье живых изгородей, видела нежную зелень стеблей, собранную в кучу траву возле изгородей.

Как прекрасно, поистине прекрасно все это было! С тоской вспоминала она счастье этого вечера и его поцелуи. Но когда, обняв ее за талию, от увел ее прочь, она словно превратилась в заложницу этой ночи с ее огромной и великолепной луной, божественно-белой и чистой, как небесный жених, с ее волшебными и серебристыми цветами, чьим ароматом полнился мрак.

Он поцеловал ее еще раз под тисами возле дома, и она ушла Она избегла родительского вторжения и удалилась в свою комнату, где, глядя в окно на освещенный луной мир, потянулась сладко и сильно, блаженно отдаваясь светлому и веселому присутствию ночи.

Но горестная рана не затягивалась, казалось, уничтожив его, она нанесла урон и себе самой. И прикрывая руками молодые свои груди, словно пряча их, оставляя себе, для себя, она, свернувшись в постели, погрузилась в сон.

Утром засияло солнце, и она встала, полная им, весело пританцовывая. Скребенский был еще в Марше. Он собирался в церковь. Как прекрасна, как удивительна была жизнь. Свежим воскресным утром она гуляла в саду, окунаясь в желтые и трепетно-красные краски, вдыхая аромат земли, чувствуя на щеках паутинки, наслаждаясь запахом, доносившимся с бледных, словно выцветших и призрачных полей; все полнилось глубокой напряженной тишиной воскресного утра с его необычными звуками. Сильно пахло земной плотью, казалось, земля мощно ворочается под ее ногами. В синеватый воздух поднимались ее испарения, а умиротворяющее спокойствие вокруг дышало сильно и устало, в то время как желтое, и красное, и поблескивание беловатой стерни подрагивали отзвуками былых восторгов и чистого блаженства свершения.

Когда она вошла в церковь, раздался колокольный звон. Она вгляделась, нетерпеливо ожидая появления Антона. Но он был невесел, а гордость его уязвлена. Он показался ей чересчур нарядным, ее смутил его костюм.

— Хорошо было вчера, правда? — шепнула она ему.

— Да, — согласился он, но лицо его не прояснилось навстречу ей, сохраняя замкнутое, неуступчивое