Почему он сам не способен так желать женщину? Почему он никогда и не испытывал такого желания, цельного, всем существом своим: не любил, не благоговел, а лишь хотел женщину физически?

Однако физически, телом, он желал ее, пусть душа в этом и не участвовала. В Марше постепенно разгоралось пламя физического желания, зажженное Томом Брэнгуэном и свадьбой Фреда, застенчивого светловолосого и холодноватого Фреда, с красивой и полуобразованной девушкой. Том Брэнгуэн всей своей подспудной силой словно раздувал это пламя. Невесте он очень нравился, а он обхаживал другую красотку, холодную и сверкающую, как морская зыбь, отпускавшую остроты, которым он отдавал должное, заставляя сверкать ее все сильнее, как море в лучах луны. И ее зеленоватые глаза таили секрет, а руки перламутрово поблескивали, словно прозрачность их этот секрет отражала.

К концу ужина, за десертом, началась музыка — грянули скрипки, флейты. И лица всех присутствующих осветились. Оживление нарастало. Когда все тосты были произнесены и никто уже не тянулся к портвейну, желающих пригласили выпить кофе на свежем воздухе. Вечер был теплый.

Ярко горели звезды, но луна еще не взошла. Под звездами светились красными углями два костра, над ними горели фонари, над ними был натянут навес.

Молодые люди высыпали наружу в таинственный ночной мрак Слышались смех, голоса, неслись кофейные ароматы. На заднем плане высились темные силуэты сараев и служб. Костры отбрасывали красные отсветы на белые манишки, шелк платьев, фонари освещали мельтешенье голов снующих туда- сюда гостей.

Урсуле все это казалось чудесным. Она была словно не она Тьма дышала, по-звериному вздымая бока, смутно маячили стога, один за другим, а за ними — темное и плодородное изобилие загонов для скота. Пьянящая тьма волнами овевала душу. Она звала оторваться от земли, лететь к мириадам сверкающих звезд, мчаться, бежать за пределы земных границ. И Урсуле безумно захотелось вырваться. Так напрягается гончая на поводке, готовая устремиться в темноту за безымянной добычей. Урсула была и этой добычей, и этой гончей. А тьма дышала страстью, колышась великим невидимым своим колыханьем. Она ждала, готовясь принять ее в ее полете. Но как начать полет, как вырваться? Требовался прыжок от известного в неведомое Руки и ноги ее бешено пульсировали, грудь распирало, словно она силилась высвободиться, сбросить с себя оковы.

Заиграла музыка, и оковы начали спадать. Том Брэнгуэн кружил невесту в танце, быстром и плавном, словно нездешнем, неуловимом, как в подводном царстве. Фред Брэнгуэн стал танцевать с другой партнершей. Музыка налетала волнами, подхватывая одну пару за другой, увлекая их в глубинный мир танца.

— Пойдем, — сказала Урсула Скребенскому кладя руку ему на плечо. И от этого прикосновения сознание словно начало таять в нем, покидая его. Он обнял ее, заключив в нежное кольцо своей твердой воли, и они стали движением — единым и двойным, двигаясь в танце по скользкой траве. Движение их казалось бесконечным, вечным. Его воля совместно с ее волей сцепились в восторге движения, став чем-то единым, но не слитным, не подчинив одна другую. Это было потоком переплетающихся струй, серебристо- зеленых, нежных лучей, соревнующихся друг с другом в быстроте.

И оба они погрузились в молчание, охваченные глубокой подспудной энергией движения, дающего необоримую безграничную силу Все танцоры, сплетя тела, раскачивались, подхваченные течением музыки. Смутные тени танцующих пар возникали и вновь исчезали на фоне костра, быстрые ноги уносили их в молчание тьмы. Все казалось призрачным видением иного, подводного мира, мира глубинных течений.

И тьма чудесным образом покачивалась под музыку, медленно, мерно, вместе с ночью, в то время как музыка легко скользила по поверхности воды, зыбясь странно и радостно, а под нею, в глубине, вздымалось, накатывало и вновь отступало на грань забвения мощное течение, туда и обратно, во тьму, и сердце ухало каждый раз, мучительно, тоскливо вздрагивало, оказываясь на грани, и вновь оживало в обратном движении.

И пока грузно тек этот танец, Урсула непрестанно чувствовала чье-то присутствие, чей-то взгляд, обращенный на нее. Кто-то сияющий, могучий, был устремлен прямо в нее, не на нее, а внутрь. Такой немыслимо далекий и грозно близкий, неодолимый, кто-то следил за ней. Она все танцевала и танцевала со Скребенским, а великое белое это слежение продолжалось, уравновешивая собой все.

— Луна поднялась, — сказал Антон, когда музыка смолкла и они ощутили себя странно брошенными, как мусор, прибитый волнами к берегу. Она обернулась и увидела огромную белую луну, взиравшую на нее из-за холма. И душа Урсулы распахнулась навстречу ей, раскрылась, как прозрачная раковина с мерцающей на свету жемчужиной. Она стояла, предлагая себя свету полной луны. Груди ее впускали этот свет, тело вбирало его в себя, подрагивая, как анемон, насыщаясь его мягким прикосновением. Ей хотелось, чтобы лунный свет наполнил ее всю, хотелось большего — нового обогащения, соединения с луной, завершения. Но Скребенский, обняв ее за плечи, отстранил, увел ее. Он окутал ее темным плащом и сел с ней рядом, держа ее руку, а свет луны продолжал литься над костром.

Она была не здесь. Она терпеливо сидела под плащом, не мешая Скребенскому удерживать ее руку. Но обнаруженная ею суть находилась далеко, она бороздила лунные просторы, рассекала их своей грудью, коленями, встречая лунный свет, соединяясь с ним. Она почти готова была устремиться туда на самом деле, сорвать с себя одежду, умчаться, вырваться из темной людской сутолоки, людского хаоса, взлететь на холм, к луне. Но люди обступили ее как каменные изваяния, как магические каменные глыбы, и никуда двинуться она не могла. Скребенский тяжким грузом придавливал ее к земле, вес его присутствия тяготил ее. Она чувствовала его грузную тяжесть, настойчивую, неподвижную. Он был неподвижен и сковывал ее. Она горестно вздохнула. О, где ты, прохладная и свободная яркость луны? Где холодная свобода независимости, возможность быть самой собой, поступать как заблагорассудится? Ей хотелось ускользнуть; она чувствовала себя светлым кусочком металла, удерживаемым темным и нечистым влиянием магнита. Она была окалиной, шлаком, люди вокруг были шлаком. Если б только вырваться на свободу, к лунному свету!

— Ты меня не любишь сегодня? — тихонько произнес голос у ее плеча, голос принадлежал маячившей возле нее тени. Она стиснула руки, ловя росистый блеск луны, в безумной жажде этого света. — Ты меня не любишь сегодня? — мягко повторил голос.

Она знала, что стоит обернуться, и она умрет. Сердце заполонила странная ярость, яростное желание разорвать путы. Ее руки превратились в орудие разрушения, в металлические яростные клинки.

— Оставь меня, — сказала она.

Тьма упрямо сгустилась и над ним тоже, обернувшись вялой неподвижностью. Он вяло остался возле нее. А она, сбросив свой плащ, зашагала прочь, к луне, сама серебристо-белая в лунных лучах. Он следовал за ней по пятам.

Опять заиграла музыка, и танцы возобновились. Он завладел ею. В ее душе кипела белая холодная ярость. Но он крепко держал ее, кружа в танце. Вездесущий, он мягким грузом тянул ее вниз, прижимаясь всем телом к ее телу. Он крепко, тесно сжимал ее в объятиях, так что она постоянно чувствовала его тело, как оно напирает, порабощает ее жизнь, высасывая энергию, делает безвольной, вялой, подобной ему; она чувствовала его руки на своей спине, на себе. Но внутри нее все еще теплилась сдержанная, холодная и неукротимая страсть. Танцевать ей было приятно: это освобождало, ввергало в своего рода транс. Но танец этот был лишь ожиданием, времяпрепровождением, заполнением промежутка между нею и чистой ее сутью. Она прислонялась к нему, позволяя ему вершить над нею свою власть, тянувшую ее вниз, к земле. И она пользовалась этой его силой, его властью и даже желала, чтобы он одолел ее. Она была холодна и недвижима, как соляной столп.

А он напрягал всю свою волю, судорожно стараясь подчинить ее себе. Только бы подчинить ее! А так она словно изничтожала его — холодная, жесткая, как сгусток лунного блеска, как самая луна, такая же недоступная ему, как лунный свет, который нельзя ни ухватить, ни познать. Сомкнуть бы вокруг нее тиски и подчинить!

Так протанцевали они четыре или пять танцев, все время вместе, друг с другом, и воля его крепла, а тело смягчалось, прижатое к ее телу. И все же она оставалась недоступной — жесткая, как всегда, яркая и неуязвимая. Ему хотелось обвиться вокруг нее, опутать, поймать в туманную сеть, чтобы она сверкала там среди теней, во мраке, уловленная, пойманная. Вот тогда она станет принадлежать ему и он насладится ею. О, что за наслаждение будет ее поймать!

Когда танец наконец кончился, она не стала садиться, а захотела уйти. Он пошел с ней, обвив рукой