этого, мать, возвращавшаяся после ухода, обладала лишь сиюминутным присутствием, никак не связанным с прошлым уходом.
Возвращение отца, уход отца — только эти события оставались в памяти ребенка. Когда он приходил, в душе ее что-то пробуждалось, просыпались какие-то непонятные желания. Она всегда знала, когда он не в духе, раздражен или устал, тогда ей было не по себе и она не могла найти себе места.
Когда отец был дома, ребенок был доволен, ему было тепло, как на солнечном припеке. Он уходил, и девочка становилась рассеянной, забывчивой. Он бранил ее, и она нередко больше жалела его, чем себя. Он был ее опорой, ею, более сильной ею.
Урсуле было три года, когда у нее появилась еще одна сестричка. С тех пор сестры много времени проводили вместе. Гудрун была тихим ребенком, способным часами играть в одиночестве, погруженная в свои фантазии. Она была русоголовой и белокожей, странно уравновешенная, почти безучастная. Но воля ее была неукротимой — решив, она уже не отступала. С самого начала она признала главенство Урсулы, которая верховодила. Но и она была натурой своеобразной и жила в собственном мире, поэтому наблюдать их вместе было любопытно и немного странно. Они были похожи на двух зверьков, которые могут играть вместе, на самом деле не обращая друг на друга внимания. Гудрун была любимицей матери, если не считать маленькую, потому что в маленьких Анна всегда души не чаяла.
Груз ответственности за стольких зависящих от него людей тяжело давил на юношу. У него была его работа, которую лишь усилием воли он заставлял себя выполнять; он сохранил и свою бесплодную страсть к церкви, он был отцом троих детей. А помимо прочего, здоровье его оставляло желать лучшего. Поэтому он ходил изможденный и вечно раздраженный, чем немало докучал домашним. Ему советовали тогда заняться резьбой или пойти в церковь.
Между ним и маленькой Урсулой возникла странная связь. Они чувствовали друг друга. Он знал, что ребенок всегда на его стороне. Но внутренне он не очень это ценил. Она всегда за него. Он считал это само собой разумеющимся. И все же она являлась основой его жизни, всегда, даже когда, будучи совсем крошкой, она служила ее опорой и согласием.
Анна продолжала страстно отдаваться материнству — вечно занятая, часто обеспокоенная, но всегда сдерживающая свои материнские чувства. Она словно упивалась своей безудержной плодовитостью, освещавшей ее жизнь тропическим солнцем. Она была свежей и румяной, с глазами, полными густой и загадочной темноты, ее русые волосы свободно ниспадали на уши. Во всем ее облике чувствовалось довольство. Ни ответственность, ни сознание долга ее не тревожили. А жизнь внешняя, жизнь вне дома, строго говоря, для нее не существовала.
Вот почему, в двадцать шесть лет став отцом четверых детей, женатым на женщине, жившей своей укромной жизнью, как прекраснейший полевой цветок, он почувствовал, как груз ответственности пригибает его к земле, тяготит его! И тогда его дочка Урсула особенно потянулась к нему. Она старалась быть с ним даже когда детей стало четверо и он был раздражен, криклив и мучил всех в доме. Она страдала «от этих криков, но почему-то не считала его виновником. Ей хотелось, чтобы скандал прекратился и связь их возобновилась. Когда он ругался и был несносен, ребенок, как эхо, отзывался на каждый вопль несытой его души, слепо внимая ему. Ее сердце следовало за ним, как будто привязанное невидимой нитью, привязанное любовью, которой он не мог ее одарить. Ее сердце упорно следовали за ним, привязанное собственной своей любовью.
Но в ней жило смутное детское понимание своей недостаточности, малости, сокрушительное чувство своей малой для него значимости. Она бессильна, она ничего не может, а того, что может, ему мало. Она не способна стать важной частью его жизни. Понимание этого убивало ее с первых лет.
И все-таки она обращалась в его сторону, как трепещущая стрелка компаса. Вся ее жизнь направлялась чувствами к нему, была откликом на его существование. И она ополчалась против матери.
Отец был рассветом, к которому пробуждалась душа. Но для него она могла значить не больше, чем другие дети, чем Гудрун, Тереза и Кэтрин, и смешиваться в его сознании с цветами, насекомыми, игрушками, предметами, которые окружали ее и занимали, неотделимые от собственного ее существования. Но отец был ей несравнимо ближе. Объятия его рук, мощь и твердость его груди пробуждали ее, пробуждали почти болезненно, вырывая из временной неосознанности детства. Удивленно раскрыв невидящие глаза, она пробудилась, еще не научившись видеть. Пробудилась слишком рано. Слишком рано донесся до нее зов, еще младенцем на руках у отца, крепко прижимавшего ее к груди, услышало ее дремлющее сердце этот зов и пробудилось от биения его большого сердца, от объятий его рук к любви и воплощенности, неустанно устремляясь к ним, как устремляется к северу стрелка магнита. Отклик ее, смутный, неосознанный, пробивался к жизни.
Детей одевали просто, как принято было в деревне. В младенчестве Урсула топала в деревянных башмаках, синей куртке поверх толстого красного платьица и в красной шали, концы которой, скрещиваясь на груди, завязывались на спине. В таком виде она бежала с отцом в сад.
Дом просыпался рано. К шести отец уже копался на грядках, перед тем как в полдевятого отправиться на работу. Как правило, Урсула бежала в сад с ним, но необязательно рядом.
Однажды на Пасху она помогала ему сажать картофель. Помогала она ему впервые. Случай этот картинкой запечатлелся в ее памяти, став одним из самых ранних ее воспоминаний. Из дома они вышли и пошли на рассвете. Дул холодный ветер, и старые панталоны его были заправлены в сапоги, он был без сюртука и жилета, и сорочка с короткими рукавами трепетала на ветру, его румяное лицо застыло в напряжении и каком-то сонном оцепенении За работой он ничего не видел и не слышал. Долговязый, худой, выглядевший совсем юношей со своими черными усиками над полными губами и густой прядью, падавшей на лоб, он самозабвенно трудился в полном одиночестве на серой рассветной земле. Одиночество этой фигуры завораживало девочку.
Ветер студил холодом темно-зеленые луга. Урсула внимательно наблюдала, как всаживает он во вскопанную землю колышек-метку, а потом, протянув бечевку, втыкает метку с другой стороны и с шумом начинает орудовать лопатой, приближаясь к метке, делая лунки.
Потом, на секунду оставив лопату, он распрямил спину.
— Хочешь помочь мне? — спросил он.
Она подняла на него глаза из-под нахлобученного на нее шерстяного капора.
— Слушай, — сказал он. — Ты можешь посадить несколько картофелин, вот так, видишь, на таком вот расстоянии друг от друга…
И, наклонившись, быстро, уверенно начал всаживать в мягкие лунки пророщенный картофель — ростки торчали из застылой холодной земли, жалкие, одинокие.
Он вручил ей небольшую корзинку с картофелем, сам перейдя на другую сторону грядки. Она видела, как, наклоняясь, он стал двигаться в ее направлении. Она была взволнована с непривычки. Посадив одну картофелину, она пересадила ее, чтобы та ловчее сидела в земле. Некоторые ростки обломались, и ей было страшно.
Ответственность подхлестывала ее, как веревкой. Она с беспокойством сверилась с этой веревочкой, заваленной теперь рыхлой землей. Отец все приближался и работал теперь совсем рядом. Ответственность пересилила страх, и она быстро всадила картофель в холодную землю.
Он подошел.
— Пореже, — сказал он, наклоняясь над ее картофелинами, вынув некоторые, пересадив другие. Она стояла рядом, до боли удрученная своей детской беспомощностью. Он работал так сосредоточенно, уверенно, а она хотела помочь ему и не могла. Она стояла рядом, глядела на него, синяя куртка ее раздувалась от ветра, красные шерстяные концы шали, подхваченные ветром, били ее по спине. Потом он пошел дальше по ряду, неумолимо продолжая всаживать картофель в землю и резкими взмахами лопаты покрывая его землей. Он не замечал ее, поглощенный работой. Он находился в своем, отдельном от нее мире. Он все работал. Она понимала, что помогать ему не может. Чувствуя себя немного растерянной и одинокой, она наконец повернулась и побежала в другой конец сада, подальше от него, побежала со всех ног, чтобы поскорее забыть о нем и этой работе.
Но ему не хватало ее, ее лица под красным шерстяным капором, ее синей куртки, раздуваемой ветром. Она бросилась туда, где среди травы по камням струился ручей. Она любила это место.
Подойдя к ней, он сказал:
