Когда я говорила: «Ну что, А.А., будем надеяться, что Вы ее получите», — она отмахивалась: «Ну что вы. Что вы… Если я получу «нобелевку», я рухну. Это было хорошо для Бориса (Пастернака), он о ней мечтал, а я не хочу». — «А.А., ведь это же мировая слава…» — «Ну кому она нужна. Что такое слава?» Мне кажется, что в этом случае она не была вполне искренна и что ей очень хотелось получить «нобелевку» и увенчать свою литературную славу.
К этому эпизоду есть два примечания.
Первый — о том, как «Борис» хотел Нобеля и на какие низости пускался, когда убедился в зелености винограда.
…воспоминания [Ахматовой] о визите Пастернака к А.А. на Ордынку: «Говорил же он почему-то о Голсуорси, «Сагу о Форсайтах» называл нудной, тягучей, даже мертвой. Вскоре он ушел». А.А. развеселилась. «Вы догадываетесь, почему Борисик вдруг набросился на Голсуорси? Нет? Когда-то, много лет назад английские студенты выдвинули Пастернака на соискание Нобелевской премии, но получил ее Голсуорси».
Голсуорси — лауреат Нобелевской премии 1932 года. Это уже тогда Пастернака выдвигали на Нобелевскую премию?! А у нас-то рассказывают, что — только за «Доктора Живаго», за то, что родину продал, вся премия — антисоветская акция и пр., и Ахматовой выгодно это только повторять — но она хочет проработать все версии низости Пастернака, кому какая на вкус придется. Никакого Голсуорси в его жизни в 1932 году было не слыхать, не ожидал он тогда Нобеля. Тогда он был полон весь Зинаидой Николаевной. Для чего же сказано? Чтобы зависть его сделать для всех очевидной (а он не был завистником), ну и чтобы сообщить, что его почитатели — это разве что студенты.
Уж к ней-то «приезжает представитель шведской академии и сообщает…». На самом деле к ней никто не приезжал и никто не сообщал.
Э. Местертон сказал в 1990 году: «В разговоре с историком литературы, который проживал в том же поселке, что А., я сказал, ничего не имея в виду: «Было бы хорошо, если бы А.А. получила Нобелевскую премию?» Ответ был: «Это было бы очень хорошо». Из этого маленького перышка выросла большая курица. Что касается моей роли в нобелевском предприятии, то вышецитированные слова — это единственная реальность. Все остальное — фантазии».
Андрей Вознесенский.
«Вчера мне позвонил. «Я лечу в Лондон… огорчительно, что у нас с вами разные маршруты… Я хотел бы присутствовать на церемонии в Оксфорде». «Вовсе незачем, — ответила я. — На этой церемонии должен присутствовать один-единственный человек: я».
Это почему же?
По Иосифу Бродскому, это одно из ее главнейших достоинств, «феня» — афористичность. Вы чувствуете себя осчастливленными таким емким афоризмом?
«Борис Леонидович жизнью своей оплатил мировую славу, а мировая слава уж наверняка мерзость».
В этой фразе — все. И что Пастернак что-то оплатил (заплатил, отстегнул, подмазал) своей жизнью. Заплатил — за мерзость, Ахматова бы так не продешевила. Ну и что мировая слава — нечто ей хорошо известное.
Это она съездила на неделю за границу по приглашению прокоммунистической марионеточной организации и со знанием дела рассуждает о мировой славе. Напоминает школьный анекдот:
Я слышал, вы были в Италии? Правда, что она похожа на сапог?
Однако за железным занавесом верят каждому ее слову.
Едва лишь они ушли, Анна Андреевна дала волю усталости. Плечи у нее опустились. Передо мною сидела старая, жестоко переутомленная женщина, одетая не по возрасту модно. Вялая, рассеянная, небрежная.
Лидия Корнеевна трепещет: умерла Фрида Вигдорова, известная Ахматовой как самоотверженная и деятельная женщина, прекрасный человек. Все эти качества — самые бесполезные в глазах Анны Ахматовой, ничто. Это не Тимоша, не Лиля Брик, даже не Наталья Ильина с ее автомобилем…
Помолчали. Я все боялась, что она спросит о Фриде, но она не спросила.
Холодно и небрежно спросила она о Корнее Ивановиче, обо мне и без большого интереса даже о Фриде. Самое страшное о Фридочке она уже знает, но у меня на губах был подробный рассказ. Нет, сегодня ей не до того.
Ну вот и то единственное, чем еще можно было жить.
Внутренне ей казалось необходимо это поклонение. Понимаете, все перед ней преклонялись.
Она бывала капризна, деспотична, несправедлива к людям, временами вела себя эгоистично и как будто напоказ прибавляла к явлению и понятию «Анна Ахматова» все новые и новые восторги читателей, робость и трепет поклонников, само поклонение как определяющее качество по отношению к ней. Вольно и невольно она поддерживала в людях желание видеть перед собой фигуру исключительную, не их ранга, единственную — и нужную им, чтобы воочию убеждаться в том, сколь исключительным, какого ранга может быть человек.
Прихожу к Анне Андреевне Ахматовой. Она с первых же слов торжественно жалуется: «Мне вчера вернули мои стихи из редакции. Со мной обращаются как с сенной девкой!» — «Что вы, Анна Андреевна! Как можно?» Она спокойно, не без интереса наблюдает за тем, как во мне нарастает возмущение. Молчит, чего-то ждет. Наконец говорю: «Вам это показалось. Все смотрят на вас как на императрицу». Поправляет шаль на плечах, слегка поднимает голову, опускает веки. Приготовилась слушать. Я не заставляю себя долго ждать. «Это не только мое мнение». Не выдерживает: «А чье же еще?» — «Большинства». — «Это ваша доброта множит ваше суждение на множество». — «Могу назвать этих людей». — «Можно без имен, но в чем смысл их суждения?» — «Они давно и прочно оставляют за вами первенство в современной поэзии». Ничего не отвечает. Слушает внимательно, несколько отрешенно. Чувствую, что могу долго продолжать в том же духе.
Так длится до сегодняшнего дня.
Великое стихотворение Иосифа Бродского памяти Анны Ахматовой так и будем считать написанным о нем самом.
Тех, кто хотел видеть в ней воплощение величия человеческого духа, — обманувшимися.
Обманутыми.
