12 июня 1962.
О чьих-то стихах:
Там борьба со мной! Не на живот, а на смерть!
По мнению Анны Андреевны, многие страницы книги Страховского написаны со слов поэтессы Ирины Одоевцевой. «Такое может изобрести только баба. Яд, яд обо мне». Между тем Одоевцева в своих воспоминаниях («На берегах Невы») говорит об Анне Андреевне весьма уважительно.
«В газете «Monde» напечатана моя биография». Тут я вздрогнула: опять чья-нибудь ложь?
Ну почему ложь? Могли быть неточности — никто не обязан знать в деталях ее жизнь, она не Пушкин, чтобы ее изучать, и то белые пятна есть.
Опять ее безудержный гнев? После инфаркта? «К моему удивлению, — спокойно продолжала Анна Андреевна, — все правда, до последней запятой. А кончается словами: премию нынешнего года следовало присудить автору «Реквиема».
Последние годы жизни прошли только в этом: как выбить Нобелевскую премию.
…Встреча в Москве с Джанкарло Вигорелли, председателем Европейского литературного сообщества, кажется, им самим и организованного. Ахматова принимала его на Ордынке: на ордынском совете решено было, что удобнее и эффектнее всего сделать это в «детской», полулежа на кушетке. Она надела кимоно, припудрилась и прилегла, опираясь на руку, — классическая поза держательницы европейского салона, мадам Рекамье и др. — на что-то в этом духе и был направлен замысел сценария; плюс сразу возникшее сходство с рисунком Модильяни. <…> Вигорелли вошел в комнату, остановился в дверях, картинно отшатнулся, картинно раскинул руки, воскликнул: «Анна!» Она подняла ладошку, легонько помахала ею в воздухе и произнесла не без строгости: «Привет, привет». Он поцеловал ей руку, сел на стул и заговорил сразу деловым тоном.
Литературное предприятие синьора Вигорелли было просоветского направления, если не прямо коммунистическое. Союз писателей, возглавлявшийся тогда Сурковым, искал случая подружиться — не теряя собственного достоинства — с «реалистически мыслящими» литераторами Запада. Ахматова оказалась фигурой, идеальной для создавшейся коллизии.
Исайя Берлин, как видим, ни при чем… Но ей хотелось не ценить его подарки, пренебрегать им, она много иронизировала над его выдуманным искательством…
Эту поездку ей устроили, чтобы она не посмела соваться в разгорающееся «Дело Бродского». Она и так бы не стала — трусила, но когда здесь еще и поманили «заграницей» — она не пискнула. А ведь Ахматова была «нищая» — в смысле, что считала, что государство ей дало мало, во всяком случае, «меньше», недодало. В общем, нищая — тогда и нечего терять: ведь лагеря во времена Бродского ей все-таки опасаться не приходилось. Так и что бы было не заступиться? Вишневская с Ростроповичем дали приют у себя в доме Солженицыну — им было что терять, дело было в зените их карьер и богатства, а с Солженицыным они даже друзьями не были — никакой долг их не обязывал.
Бродский, правда, спустя тридцать лет писал, что она ПОДНЯЛА НАРОД. Но ему ничего не оставалось делать — он влип и должен был держать марку.
А вот она тратит свои 30 сребреников — она на Сицилии.
За каждым движением Ахматовой следил мраморный римский тогатус, бюст которого стоял в глубине президиума. Когда Анне Андреевне прислали фотографии торжеств, она, показывая их, говорила: «Посмотрите, он отвернулся от меня, надменно презирает. А здесь он внимательно следит за этой чужестранкой».
Такого рода ее воспоминания об Италии. Ну и еще, конечно, что «Италия — это сон, который длится всю жизнь».
«Министр» туризма — умолчанием она дает понять, что министр Италии, на самом деле — это никогда не упоминается — провинции Катания и не «министр», об этом позже — надолго опоздал на официальную церемонию вручения местной премии иностранной поэтессе. Здесь она не сетует, что не умерла маленькой. Так Анна Ахматова ведет себя в Италии: боится горничной, боится портье, терпит, что не дают сопровождающих, самостоятельно взбирается по каким-то лестницам. Гнева, криков — Боже упаси!..
Ожидание было томительным. Ахматова сидела на сцене, время от времени призывая меня. Русские спрашивали, как чувствует себя Анна Андреевна. Она интересовалась, кто и что спросил. Она успокоилась и наперекор всем стала бодрой и терпеливой.
«Вам ни за что не угадать, какое тамошнее учреждение устроило мою поездку, премию и пр. Попробуйте». Я предположила: нечто вроде здешнего Министерства просвещения? Министерство Культуры? Союз писателей? — «Ми-ни-стерство ту-риз-ма, — выговорила Анна Андреевна с отвращением. — То есть рекламы. Приветствовал меня там министр туризма».
Приветствовали ее там: не министр, а, к сожалению, Президент общества по развитию туризма — города Катаньи. А также — адвокат-нотариус Гаэтано Музумечи. Затем — помощник мэра, ответственный за туризм, и, наконец, сам генеральный секретарь Европейского сообщества писателей («прогрессивных», конечно, по большей части из социалистических стран), им самим организованного, Джанкарло Вигорелли. Ну что ж, на тридцать сребреников много не укупишь.
По-видимому, поездкой она недовольна. Не Италией недовольна, а отношением тамошних людей к ней.
«Ни одного родственного слова, ни одного человека, с которым хотелось бы подружиться».
«Меня они знают только по «Реквиему». Более ничего не знают и знать не хотят».
Можно было бы честно сказать, что ее «мировая слава» — это признание за стихотворное переложение материалов XX съезда партии. Да уж и не по заказу ли написанное?
«Много злобы. Интервьюировала меня одна журналистка. Поговорив со мною, опубликовала следующее соображение: «Сначала я думала, что это тяжелый случай нарциссизма»…
И за что это к ней такая злоба? Журналистка действует по загробному указанию товарища Сталина? Или живому — Ирины Одоевцевой?
Летом 1962 года еще раз появился Эрик Местертон. Вспоминала Е. М. Клебанова: «К А.А. приезжал представитель шведской академии и сообщил ей, что она кандидатка на получение Нобелевской премии.
