сказала она однажды. — Черчилль любит приглашать его к обеду».
Это ее черта, действительно достойная Екатерины Второй: возвеличивать своих любовников. Но та их возвеличивала в реальной жизни, давала им шанс, который они использовать должны были сами, а Ахматова возвеличивала их только в воображении круга СВОИХ поклонников, возносясь таким образом сама. Влиять на кого-то, на чью-то жизнь, на чей-то путь — ее масштаба не хватало.
«Ваше сиятельство! Его сиятельство, несмотря на свою ревность, разрешил моему благородию написать вам». Так Пушкин писал жене своего друга князя Петра Вяземского. Это разве похоже на лакейскую гордость Анны Андреевны за рыцарство Берлина (ведь Берлин ей — никто, «малознакомый»)?
«Песенки» меня почему-то не затронули, кроме двух строчек:
Разве можно так?
Разве это тема в 73 года? Любовное стихотворение старого Тютчева об умершей Денисьевой: «Ангел мой, ты видишь ли меня?» — разве оно о шорохах, о встречах? О невстречах? Оно — о Боге.
Да и кто же отнимал друг от друга Анну Андреевну и Исайю Берлина?
Стихи — это ее жизнь, она пишет о том, чем живет. Лидии Чуковской она пошептывает, что она переживает роман. У нее «роман» с сэром Исайей Берлиным, которого она видела один раз в жизни двадцать лет назад… Свиданья, слава…
Она была презрительной, самодовольной, погруженной в себя. И знала это всегда.
Можно — работать всю старость, до смерти, а можно — старчески бесплодно суетиться в круге своих обычных интересов.
Волков: Сотворять легенды было вполне в ее характере. Или я не прав?
Бродский: Нет, она наоборот, любила выводить все на чистую воду.
Не все, а всех. Основная ее презумпция была — что человек низок. В соединении с одесским темпераментом давало картину, которую трудно было забыть.
В середине октября я поехал в деревню Норинскую Коношского района Архангельской области, где Бродский отбывал ссылку. Я вез продукты, сигареты и теплые вещи. Звонили знакомые, просили передать письма и разные мелочи, один предложил кожаные рукавицы, я поехал за ними, но дверь открыла жена и сказала, что муж не знал, что рукавицы уже носит сын. Ахматова, узнав, произнесла: «Негодяй», — я подумал, что из-за того, что он напрасно сгонял меня через весь город и прикрылся женой, и стал защищать его: дескать, мог не знать, что рукавицы у сына. «Тогда спускаются в лавку, — прервала она меня раздраженно, — и покупают другие».
Бедная, как Маяковский не знал, что свежая сорочка — это роскошь, так и она не знала, что кожаные рукавицы тогда в каждой «лавке» не продавались, не зря человек их и предложил — ведь это был дефицит. А человек, наверное, был не самый близкий, раз не сам хотел привезти. В общем, захотел — дал рукавицы, захотел — не дал, Ахматова сама присылала «самые маленькие посылки», это не повод назвать человека негодяем. У него была уважительная причина, а другие в «лавке» не продавались. И никакой особенной трагедии в этом не было — «знакомые звонили», «предлагали мелочи», все хотели примазаться к биографии, не так, когда Льву Николаевичу и в самом деле носить и есть было нечего.
Пересказывает свой разговор с неким Мишей Поливановым о Пастернаке.
«Когда я имела неосторожность произнести по адресу Бориса Леонидовича нечто не совсем почтительное — поднялся крик. Оскорбление величества! «Я говорил с Борисом Леонидовичем два раза — это сама искренность». — «Я говорила с Борисом Леонидовичем двести раз — это само лукавство». Теперь Миша Поливанов возымеет обыкновение утверждать, что Ахматова и Пастернак были на ножах. Но я этого не боюсь. Я приму свои меры».
Я была уверена, что «возыметь», даже «возыметь обыкновение» возможно только в прошедшем времени, когда малопочтенное обыкновение уже проявило себя во всей своей неприглядности. Поливанов же еще не только не зачастил с озвучиванием своей предполагаемой сплетни, но еще ни разу и не сказал, что люди были на ножах. Однако Ахматова уже определилась, какие она примет меры, когда он — «возымеет».
Ну а об умершем — лукавом? — Пастернаке говорить «совсем почтительно» — это выше ее сил.
Если и не вывести на чистую воду — то хотя бы намекнуть, пусть отмываются сами.
Ахматова подозревала Лилю Юрьевну и Осипа Максимовича Бриков в причастности к своей судьбе и аресту Мандельштама. Документально эти подозрения не подтверждены.
С. А. Коваленко.
Мне до сих пор не удалось проверить: действительно ли К. С. Симонов выступал против Ахматовой, или А.А. была кем-то введена в заблуждение.
«Я прошу вас пока никому ничего о Симонове не говорить, — сказала Анна Андреевна. — Через
