Дорогие товарищи!
Не оставьте Мура. Умоляю того из вас, кто может…
Обращение Марины Цветаевой было не к Ахматовой. Та ей ничего не была должна. А составлять пары «по росту», как в кадрили, как в водевиле, как всю жизнь масть к масти складывала свои связи Ахматова (любить — так Блока, в компаньонки для бегства из Ленинграда брать — так Берггольц, предложение — так от Пастернака, читать всю жизнь — так Данте, посвящать стихотворения — так соответствующим, только по статусу соответствующим, вроде Вишневской) — право, Марине Ивановне было не до водевилей.
Основной инстинкт: человек любит тех, кого облагодетельствовал, и ненавидит того, кого погубил.
Иосиф Бродский (а Марина Цветаева была его любимым поэтом и обстоятельства ее жизни он знал) написал об Ахматовой: «Прощенья и любви» — будто бы это то, чему она научила его.
Почему же сама Ахматова не простила Мура за то, что она его погубила и ненавидела?
До конца жизни не простила и не повинилась.
Вся эта глава — к ее стихотворению, о том, как она предала Мура — за свою «сестру».
Последние военные стихи Ахматовой — просто слабы. Ахматова остановилась раз и навсегда на одной эпохе; она умерла — и умерла более глубоко, чем мама. И обожают-то ее именно как реликвию, как курьез.
Г. Эфрон — сестре в лагерь.
«Я знала сына Марины. Это был красивый юноша, синеглазый, с отличным цветом лица, но обычный парижский панельный мальчишка. Это он погубил Марину. Она его страшно любила, а к дочери была равнодушна, хотя та, видит Бог, порядочная женщина».
Это та дочь, которая написала об «урезанной» книге Ахматовой: «Но ведь и Венеру Милосскую мы знаем без рук». Внеся такой вступительный взнос, можно быть причисленной к непанельным женщинам.
«Панельный мальчишка» — это несомненно ее слово — «панельные девки», «панельные девки с Лиговки» — она может совершенно безнаказанно называть его так, ее некому остановить. Она не дожила до выхода двухтомника его дневников, она была уверена, что он уйдет в «предназначенную ему неизвестность».
Вчера вечером у нее долго сидел Мур. Они говорили о французских поэтах, забрасывая друг друга цитатами.
Таковы «обычные панельные мальчишки» в Париже? Таковы «Великие души» в России?
Если бы она губила его в пылу борьбы с Цветаевой, не замечая, кто жив и кто умер, и только потом, опомнившись, покаялась! Тогда ее можно было бы простить.
А так — она упорствовала до последнего. В шестидесятых годах рассказывала Бобышеву о панельном мальчишке — зная, что он погиб, что он погиб сиротой, что у него никого не было и что он не был обычным панельным мальчишкой.
…Она убила его как собственными руками. Она не убила никого из блокадников — хотя если бы она все-таки полетела на свидание к Гаршину в разгар блокады — то тогда убила бы по счету ровно своего раскормленного веса, поделенного на вес голодного пайка. От этого ее Господь уберег. И если б Муру она не дала есть от своего «лимита» только по жадности — ну такой уж склад характера, — она тоже не убила бы его напрямую. Но она была щедра, вернее, не стяжательна, она действительно раздавала что- то из еды, не считая — соседям, детям. Она не дала ТОЛЬКО Муру — потому что не могла простить Марине Цветаевой ее предсмертной славы и того, что ей не нравилась ее «ПОЭМА». За ЭТО не дала. Именно ему не дала. Вот он и погиб в 19 лет. Украл на 800 рублей у квартирной хозяйки, помешавшись от голода. Был арестован… это она его убила.
Первым повестку получил Мур. Он был очень взволнован. Ему казалось, что начинается, может быть, лучшая часть его жизни. Он хотел быть офицером, надеялся поступить в военное училище. «По русским традициям, — говорил он, — кровь, пролитая в боях за отечество, снимает бесчестие с имени!» <…> Нет, конечно же, ему так прямо не сказали, что он сын «врага народа» и потому не заслуживает чести быть призванным в действующую армию. Но заявление о приеме в военное училище не приняли. «Мы тут посовещались, — сказал военком, — и решили, что для вас же лучше будет, если мы зачислим вас в трудармию». Зачисленный в трудармию, Мур попал бы на строительство канала в пустыню, в глухие места, откуда редко кто возвращался <…> Он призывался в Москве, был отправлен на фронт и там погиб.
«Да, что-то ужасное с ним случилось под Сталинградом. Я говорю «что-то», потому что он был расстрелян, но не знаю — у нас или у немцев…» Заговорили о Гумилеве. «Это — непрочитанный поэт. Поэт, которого еще предстоит открыть России. <…> Я знаю, например, бешенного почитателя Гумилева…»
Где расстрелян, кем — какая разница, действительно. Кто — лагерная пыль…
Поговорим о Гумилеве. Бешеные почитатели…
На этом можно бы было и закончить, но вот просто попалось под руки еще одно свидетельство (тоже речь об армии, чести, статусе) великой души Ахматовой.
