«Стирка не распятье, — сказала Анна Андреевна. — Все женщины стирают». Это очень несправедливо. Ну, быть может, назвать стирку распятием это слишком <…>. Но, во-первых, отнюдь не все женщины стирают большую стирку. А во-вторых, даже если почти все стирают, то некоторых, например, Цветаеву — безусловно следовало бы освободить.
А не только Ахматову.
Цветаева под конец жизни тоже пересмотрела свое сверхвосторженное поклонение Ахматовой. И если откинуть истерику и экзальтированную преувеличенность Марины Ивановны, то кажется, что и как поэт и как прозаик она значительнее Ахматовой и, конечно, дерзновеннее.
Ирина Грэм — Михаилу Кралину.
А.К. У Анны Андреевны были четки такие огромные, такие крупные. (Это хорошо — отчетливо — говорит о ее религиозности.) И она как-то говорит: «А эти четки мне подарила Марина Цветаева». (Имитируя манеру А.А., А.К. произносит эту фразу скороговоркой, чуть пренебрежительно.)
А это уже — о ее отношении к Цветаевой.
Марина подарила мне:
1. Свою детскую шкатулочку (я отдала Берггольц).
2. Брошку (см. ее фотографию), кот<орую> я разбила о пол Мар<иинского> театра.
3. Синюю шелковую шаль, кот<орой> я прикрывала мое тогдашнее рубище («лохмотья сиротства») — см. фотографию Наппельбаума в 1921 г. Магом<етанские> четки — освящ<енные> в Мекке.
4. Московский Кремль, с кот<орым> я, по правде сказать, не знала, что делать. (Это какое-то бытовое хамство — так «интеллигентно» язвят друг друга не сжившиеся товарки по комнате в санатории.)
5. Переписала своей рукой «Поэму воздуха» (в 1941 г.) и щедро посвящала стихи. Ну вот это действительно полное ничто, и такое — дарить! «Переписала своей рукой» — единица глумления.
Анна Ахматова — о поэзии Марины Цветаевой.
«У ранней Цветаевой безвкусица во многом. А сумела стать большим поэтом».
«Входила в моду» когда еще! Вот и Анне Ахматовой уж неприлично не признать.
Даже перед мертвой Ахматовой дочь Цветаевой хочет выровнять мать:
«Это не безвкусица. Это — «с этой безмерностью в мире мер».
У ранней Цветаевой — безмерность в мире непознанных по юности мер. У ранней Ахматовой — безвкусица во всем.
«Помню, что она спросила меня: «Как вы могли написать: «Отними и ребенка, и друга…» Разве вы не знаете, что в стихах все сбывается?» Я: «А как вы могли написать поэму «Молодец»?» Она: «Но ведь это я не о себе!» Я хотела было сказать: «А разве вы не знаете, что в стихах — все о себе?» — но не сказала».
Да и то — что метать бисер перед свиньями.
«Марина Цветаева много обо мне думала. Наверное, я ей очень мешала».
Я много думаю о Пушкине. Он мне — не мешает.
Не «по-сестрински» это как-то все.
Но длительная разлука усыпляет злопамятство и пробуждает дружбу.
Это только если память короткая. Для той, что помнит все, памяти зла не кончить.
«Страшно подумать, как бы описала эти встречи сама Марина, если бы она осталась жива, а я бы умерла 31 августа 41 г. Это была бы «благоуханная легенда», как говорили наши деды. Может быть, это было бы причитание по 25-летней любви, которая оказалась напрасной, но во всяком случае это было бы великолепно».
Какое зубоскальство — сейчас, когда Ахматова вернулась такой королевой, но — уже навсегда зависть не дает ей дышать.
Марина не «умерла», а совершила самоубийство. Это значит, что союз «если» здесь совершенно неуместен — ее смерть зависела не от «если», а только от нее самой.
Вирусы того, что я называю «ревностью», ощущались скорее в интонации упоминаний Анны Андреевны о Цветаевой, чем в сути ее слов. Они присутствовали также и в повышенном интересе к оценкам поэзии Цветаевой, которые исходили от собеседников Ахматовой. <…>
Запомнились и некоторые подробности из рассказов о <…> встречах <…> в предвоенной Москве.
«Марина <…> была уже седая. От прежней привлекательности (хороший цвет лица) в ней уже ничего не осталось. Она была demode («старомодная» — это французское прилагательное, несомненно, было произнесено — Д. М.). Она напоминала московских символистских дам девятисотых годов (запись 15 августа 1959 г.).
Поскольку эта характеристика относилась не только к впечатлениям о внешности Цветаевой, но затрагивала и саму Марину Ивановну, мне показалась она несколько пристрастной. Может быть, подумал я (простите за мой не совсем хороший домысел!), на этот отзыв повлияло то, что Цветаева не скрыла от Анны Андреевны, что не одобряет «Поэмы без героя» и ее стихов последних десятилетий <…>.
Более точный перевод demode — не «старомодная», а — «вышедшая из моды» — такой ей запомнилась стоящая на пороге смерти «сестра».
Ахматова же, напротив, вновь входила в моду. Сейчас настанет война, и к Ахматовой
