критерием — сколько я б ему налил, это абсолютно точный критерий. Астафьеву ни грамма, Белову — ни граммули, Распутину — и то погодя, ну туда-сюда грамм сто, Василю Быкову — полный стакан, даже с мениском, Алесю Адамовичу — даже сверх мениска, ну и так далее.
А Ахматовой он бы нисколько не налил. Он и за стол бы с ней не сел.
Не любит Ахматову. Даже раздраженно сказал: «Терпеть не могу эту бабу!» Я так оторопела от этих слов, что даже не спросила: «За что же? За рассудок? За ясность мысли? За что?»
А я знаю за что.
«БЕСПОМОЩНОСТЬ»
Она была очень внимательна. Чужие привилегии чувствовала, отделенная от них веками и километрами. Владимир Маяковский был ближе и его благополучие распространялось и на Лилю Брик — это невозможно было так оставить…
Вот ее слова: «Он даже не знал, какая это в наше время роскошь — иметь каждый день чистую рубашку».
А ведь кое-какая роскошь и ей самой казалась естественной — когда ей расчесывали волосы, набирали номер телефона, подавали палку…
Как ты? Как доехала со своим розовым платочком, смешная. Все удивляются твоему отъезду; я же — твоей развернутой активности — сама взяла билет!
Письмо Н. Пунина.
Таня предупредила, что со следующего месяца не станет кормить ее обедами. <…> «Быть может, Пунины разрешат своей домработнице варить мне обед».
Письмо В. Ф. Румянцевой — М. Н. Иконниковой.
Приезжаю. Звоню. Отпирает сама. На диване неубранная постель. Говорит прислуге: «Ах, Катя, вы еще не убрали, убирайте скорее». Прочитала письмо. «Я сама собираюсь в Москву. Не знаю точно, за мной должны приехать и увезти меня». «Вы нездоровы?» — «Нет, просто тяжела на подъем».
Она остановилась в то время в Музее Новой западной живописи, это был Морозовский особняк, теперь это Кропоткинская 21, Академия художеств. Там была комната ее бывшего мужа Шилейко, которая еще была за ним как за музейным работником. В это время какая-то служащая музея вошла в комнату и сказала, что купила Анне Андреевне папирос, но хлеба купить не успела, хлеба и сахару. Я вызвался сбегать в булочную.
Вошла домработница Оля — постлать постель на ночь.
АА полушутя говорит, что у нее есть 25 % сил любой самой обыкновенной женщины, которая служит, работает — например (очень слабой) Е. Данько или А. Е. Пуниной. Боюсь, что в действительности — и этих 25 % не насчитать.
Да нет, с силами все в порядке. Это больше, по ее выражению, «зловредство».
3.04.1927.
Два-три человека ушли раньше, а все остальные оставались до утра. Вышли все вместе сегодня часов в девять утра.
Так она ведет светскую жизнь — это она оставалась веселиться до утра. А если бы у нее были все 100 %?
Сил хватает и работать на того, кто с ней не церемонится.
Дрова АА колола три года подряд — у Шилейко был ишиас, и он избавлял себя от этой работы <… >.
АА надорвалась от поездки в Царское село (в 21 г.?): «Пешком на вокзал, в поезде все время стоя, потом пешком на ферму… Уезжала с мешками — овощи, продукты, раз даже уголь для самовара возила… С вокзала здесь домой — пешком, и мешок на себе тащила».
В юные годы, когда АА жила в Шереметевском доме, на всякие черные работы ее заставляли <… >: «Несколько раз чистила помойную яму вместе со всеми». Самой легкой считала для себя чистку снега на Фонтанке.
В доме была тогда общая кухня. Чистили и приводили ее в порядок <…>. АА тоже мыла и убирала ее. Раз после такой уборки управдом сказал совершенно обессиленной АА, чтоб она очистила от листьев участок сада. Она еще несколько часов работала. Оказалось, что управдому понадобилось очистить для разведения собственного огорода.
Сейчас проводила Анну Андреевну в Ленинград. <…> Анна Андреевна схватила меня под руку, и мы пошли вперед по оснеженной платформе. За нами — друзья, которые ее привезли: Надежда Яковлевна, Нина Антоновна и Миша с чемоданами. На лице у Анны Андреевны вечная ее дорожная тревога, растерянность, такая неожиданная в ней. «Где билеты? Где сумка? Где палка?» В купе Нина Антоновна дала ей валидол, сняла с нее платок и шубу, вложила в руки сумку. И сразу она выпрямилась и закоролевилась.
