понимаю, и мне было неловко перед Таничкой, которая и без моих звонков все готова была сделать для Анны Андреевны <…>. Мы работали запоем, почти не отрываясь с четырех часов дня до часу ночи. Когда мы кончили, я позвонила Анне Андреевне — она просила, чтоб я принесла верстку не утром, а сейчас же. Я принесла.
Вчера вечером (то есть почитав, выспавшись и отдохнув) она пришла ко мне с портфелем. Вялая, раздражительная — по-видимому, суета вокруг книги утомляет ее.
На днях Анна Андреевна позвонила мне и, узнав, что в субботу я собираюсь вечером к Маршаку, попросила заехать за ней к семи часам, захватив ее к Самуилу Яковлевичу, а потом, в десять, доставить в гости — к Вил.? Вит.? — я не разобрала фамилию <…>.
Я еле-еле выкричала, вымолила машину к девяти. В начале десятого я приехала на Ордынку и застала Анну Андреевну молчаливо негодующей. Я была виновата в ливне, в опаздывании, она встретила меня, как провинившуюся школьницу. <…> Села в машину сердитая, сказала шоферу адрес и отвернулась к окну. Со мной ни слова. Льет дождь, подрагивают щетки на стекле перед шофером, он медленно ведет машину сквозь завесу ливня, еле-еле разбирая тусклые номера домов. Я никогда не была здесь <…>, Анна Андреевна бывала, но молчит, отвернувшись. Наконец, шофер, несколько раз выбегая под дождь, нашел номер и въехал во двор: во дворе — разливанное море <…>. Теперь надо найти подъезд и квартиру. Анна Андреевна молчит, хотя, быть может, знает. Мы с шофером бегаем по колено в воде, ищем подъезд. <…> Наконец, и подъезд найден.
Речи бы и быть не могло, чтобы Ахматова потягалась с Пастернаком…
Вот Ольга Ивинская попалась на воровстве. Ахматова ненавидела ее, но хотела разгребать жар чужими руками, сама бы Пастернаку не сказала ни в коем случае, это могло бы значить потерять такие престижные отношения; вот бешено настраивать Чуковскую — это ее дело.
<…> «Такие… они всегда прирабатывали воровством — во все времена — профессия обязывает. Но обворовывать человека в лагере! — она подняла глаза. Камень ожил. — Самой находясь при этом на воле!.. И на щедром содержании у Бориса Леонидовича… и не у него одного, надо думать… Обворовывать подругу, заключенную, которая умирает с голоду… Подобного я в жизни не слыхивала. Подобное даже у блатных не в обычае — между своими. Я надеюсь, вы уже объяснили Борису Леонидовичу, кого это он поет, о ком бряцает на своей звучной лире? Образ «женщины в шлеме»! — закончила она с отвращением цитатой из стихотворения Пастернака. Я ответила: нет, не стану… И тут вся ярость Анны Андреевны, уже несдерживаемая, громкая, обрушилась с Ольги на меня. Она хотела бы, чтобы Пастернак поругался с Лидией Корнеевной, выгнал бы ее, а Ахматова потом ни словом бы не заступилась, но дело было бы сделано. Она не давала объяснить, ПОЧЕМУ я не желаю рассказывать Борису Леонидовичу об Ольгиной низости, она кричала, что с моей стороны это ханжество, прекраснодушие — Бог знает что.
При таком неистовстве — ну что бы не сказать самой?! — нет, не скажет, побоится.
Нина Антоновна Ольшевская и ее муж Виктор Ефимович Ардов — еще одна «дружба», «семья» Ахматовой — им это было интересно и, как более сильные люди, они полностью подмяли ее под себя. Она жила у них в Москве — пока не надоедала («не оставалась дольше, чем этого хотели хозяева»), проживание — оплатила. Доброхоты (как всегда, Ахматову нужно защищать с разных сторон, у нее нет СВОЕЙ, одной позиции, поэтому нападки на нее даже по одному и тому же поводу всегда многогранны) говорили, что она заплатила автомобилем за проживание сыну Ольшевской Алексею Баталову (мол, не могла не заплатить, ведь занимала жилплощадь и пр. — это когда ее упрекали в том, что недопосылала денег Льву Николаевичу в тюрьму, то ли скупилась, то ли все время забывала, сколько положено и пр.).
Это хорошо, что платила за себя. А что называла друзьями, дочерью — тех, кому НЕОБХОДИМО было платить — уже не так. В этом можно было бы разбираться.
Ардовы были людьми влиятельными (в артистических и светских кругах — единственно значимых для Анны Андреевны), богатыми и понимали, что для Ахматовой, по ее вкусам и представлении о жизненных ценностях, они — сила.
Вот как они познакомились, по словам Нины Антоновны:
«Когда она гостила у Мандельштамов, и я видела, как она подымается по лестнице, я обалдевала. С Мандельштамами мы уже были знакомы. И однажды мы с Виктором поднялись наверх и представились Анне Андреевне».
Обычно такой способ знакомства вызывал у нее ярость. Но — когда не в писательском доме, не с зажиточным эстрадником…
Помню, как поздней осенью 1955 года ко мне без телефонного звонка зашла одна моя приятельница и застала у меня Ахматову. На моих глазах Анна Андреевна облачилась в свою непробиваемую броню и уже только на вопросы отвечала и то кратко. Приятельница моя оробела, не засиживалась, я ее не удерживала и, одеваясь в передней (а я провожала), она говорила не полным голосом, а шепотом, будто рядом больной. Сильное впечатление умела произвести Ахматова на свежего человека!
Ардовы сказали Иосифу Бродскому, позвонившему им после осуждения: «Забудьте этот номер», ссорили Ахматову с сыном, водились с самыми темными людьми…
Меня очень смешат шутки Ардова, которые Анна Андреевна выносит с благосклонной полуулыбкой. Он постоянно «снижает» величавость Ахматовой, называя ее то «m-mе Цигельперчик», то «жиличка», то «командировошная из Ленинграда». Когда она при мне вошла в столовую в шуршащем лиловом халате — Ардов сказал, поднимаясь ей навстречу: «Благословите, отец благочинный».
Ардов: «Анна Андреевна! Не скрывайте своего возраста, иначе все будут думать, что вам уже сто лет!»
На горизонте — иностранка, тем более такая, какую можно приспособить к писанию биографии Анны Ахматовой под диктовку.
Вчера Анна Андреевна по телефону настойчиво просила придти. Звала она меня для встречи с Амандой. Однако Аманда явилась не сразу.
Когда появился «волшебный хор», она превратилась в полностью безвольное существо, трусила.
Она прощала Бродскому, и никому больше, житейскую необязательность, как например, когда он должен был встретить на вокзале приезжавшую из Риги пожилую ее невестку Ханну Вульфовну Горенко с вещами и то ли забыл, то ли проспал. Когда часа через два мы все съехались наконец к Ахматовой, кипел и пыхтел я один, а ни та, ни другая, ни, главное, он виду не подавали, что что-то произошло, о чем стоит говорить, ни Ханну жалеть, ни Иосифу пенять. «Бывает» — как мне сказала потом, улыбнувшись, Ахматова.
