Всем — в долготу дней. Ей казалось, что выдумала красиво. Так подписано бесчисленное множество ее книг.
Перевелись ли у вас комары? Мы с Толей заканчиваем перевод Леопарди, а в это время стихи бродят где-то далеко, перекликаясь между собой, и никто не едет со мной туда, где сияет растреллиевское чудо — Смольный собор.
Анна Ахматова — Иосифу Бродскому.
Это она пишет письмо в ссылку Бродскому — тому самому, у кого «безумные глаза» и «обещание любви еще до первой встречи». Он, правда, утверждает, что ей не обещался. Милые дамы! Будем брать на вооружение прием?
Письмо Ахматовой — Л. H. Гумилеву в лагерь в поселке Карабас Карагандинской области.
«Дорогой Левушка. Лежу — простужена — болит горло и голова. Я очень печальная и у меня смутно на сердце. Пожалей хоть ты меня».
17 сентября 1954 года.
Перл ее эпистолярной афористичности — переписка с одним из «ленинградских мальчиков» — Анатолием Найманом.
«Сегодня Ира сеет привезенный Вами мавританский газон около будки, костер сохнет, кукушка говорит что-то вроде ку-ку, а я хочу знать, что делает Ваш тополь?»
Анатолию Найману двадцать три года. Он очень красив.
«Вы» с прописной буквой — это называется интимной поэзией — лучше интимной манерностью. Этот «мальчик» — не может успокоиться критик. Есть с чего.
Кстати, иногда ей кажется более интересным тыкать — там, где прав у нее уж точно не было. Чтобы застолбить за собой эту привилегию, а, с другой стороны, не натолкнуться на законное недоумение, облекает свои слова в бессмысленно-пафосную форму.
Надпись Блоку на книге «Четки»:
«От тебя приходила ко мне тревога и уменье писать стихи».
Эти ее «ты» Блоку и «Вы» с прописной буквы Найману — такое жеманство.
«Ира и Аня единственные люди на земле, которые говорят мне «ты».
Ну а она тыкает еще и Блоку. Основание для этого — ее умение писать стихи.
Но продолжим переписку с Найманом.
«А по Комарову уже бродят «морские белые ночи», кричит кукушка и шуршат сосны. Может быть, там ждет меня книга о Пушкине».
А может, не ждет.
«Вот и моя московская зима пришла к концу. Она была трудной и мутной. Я совсем не успела ничего сделать, и это очень скучно».
И мальчика очень жаль.
И знаете вы новую манеру ухаживать? — с веселой улыбкой сказал Пьер. — Теперь, чтобы понравиться московским девицам, il faut etre melancolique. Et Il est tres melancolique aupres de m-lle Жюли Карагин. (Надо быть меланхоличным. Он очень меланхоличен при ней.)
Жюли была особенно ласкова к Борису: жалела о его раннем разочаровании в жизни, предлагала ему те утешения дружбы, которые она могла предложить, сама так много пострадав в жизни, и открыла ему свой альбом. Борис нарисовал ей в альбоме два дерева и написал: «Arbres rustiques, vos sombres rameaux secouent sur moi les tenebres et la melancolie». («Сельские деревья, ваши темные сучья стряхивают на меня мрак и меланхолию».)
«Писать все труднее от близости встречи. Я совершенно одна дома. Вокруг оглушительная тишина».
Семиклассница могла бы тоже так писать.
Приди, приди. О мой кумир!
Влюбленные, кокетливые, позерские письма. Джульетте, как мы помним, за семьдесят. Она совершено одна дома. Что делает Ваш тополь (вопрос, возможно, к Фрейду)?
«Сегодня день опять был серый, пустой и печальный. По новому Мишиному радио услышала конец русской обедни из Лондона. Ангельский хор. От первых звуков — заплакала».
Неужели правда — заплакала? При такой чувствительности можно было бы проявлять и большее усердие в посещении храмов по месту жительства. И в Москве, и в Ленинграде много церквей с ангельскими хорами. И ей нетрудно было бы съездить — возили же ее кататься беспрестанно. В церкви постоять. Или посидеть — слабым не возбраняется в очень многие моменты. Плачь — не хочу. Ну, это у кого есть потребность в практике религиозной жизни. Ахматова церкви не посещала.
«Саша расскажет Вам, что я делаю. А в самом деле я сонная и отсутствующая».
«Напишите мне совсем доброе письмо».
Интонация Лили Брик, которая пишет такие детские фразы (в ее случае, правда, это вопрос не вкуса, а близости).
<…> Он был смел, а на стене в его квартире в беспросветном Зюзине красовалась фотография Анны Андреевны, снятой на пленэре, с ее автографом наискось ТОШЕ ЯКОБСОНУ — ПОД ВЯЗАМИ (не знаю,
