ржавыми парусами.

— Здесь нам будет хорошо, — сказал Анри.

— Да, — согласилась Надин, насупившись, и добавила: — Я умираю с голода.

— Неудивительно: ты ничего не ела.

— Я прошу яйца всмятку, а мне приносят чашку теплой воды и сырые яйца.

— Треска была очень хороша, бобы тоже.

— Одна-единственная капля растительного масла, и мой желудок переполнен. — Она сердито сплюнула. — В моей слюне и то масло.

Резким движением она сорвала с себя блузку.

— Что ты делаешь?

— А ты не видишь?

На ней не было бюстгальтера, и, лежа на спине, она подставила солнцу наготу своей небольшой груди.

— Нет, Надин, а если кто-то придет?

— Никто не придет.

— Тебе хочется так думать.

— Мне плевать; я хочу чувствовать солнце. — Подставив грудь ветру и разметав по песку волосы, она с упреком глядела в небо. — Надо пользоваться тем, что дано, раз это последний день.

Он не ответил, и она продолжала жалобным голосом:

— Ты в самом деле хочешь вернуться в Лиссабон нынче вечером?

— Ты прекрасно знаешь, что нас ждут.

— Мы не видели гор, а все говорят, что это и есть самое красивое: за неделю можно было бы еще совершить потрясающую поездку.

— Говорю тебе, что мне надо встретиться с людьми.

— Твои старые господа в крахмальных воротничках? Они выглядели бы великолепно в витринах Музея Человека^{42}, но как революционеры — не смеши меня.

— Я нахожу их трогательными, — заметил Анри. — И знаешь, они идут на большой риск.

— Они много говорят. — Надин сыпала песок сквозь пальцы. — Слова, как говорит этот парень^{43}, слова.

— Легко смотреть свысока на людей, которые пытаются что-то сделать, — сказал он с некоторым раздражением.

— В чем я их упрекаю, так это как раз в том, что всерьез они ничего и не пытаются делать, — сердито возразила она. — Вместо того чтобы болтать, я пришибла бы С ал аз ар а, и дело с концом.

— Это мало что дало бы.

— Дало бы: он был бы мертв. Как говорит Венсан, «смерть, она, по крайней мере, не щадит». — Надин задумчиво смотрела на море. — Если решиться взлететь вместе с ним, его наверняка можно было бы прикончить.

— Не пытайся! — с улыбкой сказал Анри; он положил свою ладонь на руку в песчинках. — Хорош я буду, представляешь!

— Это был бы неплохой конец, — молвила Надин.

— Ты так спешишь покончить со всем? Она зевнула.

— Тебе нравится жизнь?

— Мне она не наскучила, — весело ответил он.

Надин приподнялась на локте и с любопытством посмотрела на него.

— Растолкуй мне. Царапать бумагу, как ты, с утра до вечера, это действительно заполняет твое существование?

— Когда я пишу, да, это заполняет мое существование, — сказал он. — И мне даже страшно хочется снова за это взяться.

— А как случилось, что у тебя появилось желание писать?

— О! Это было давно, — ответил Анри.

Это было давно, и он не знал, каким воспоминаниям отдать предпочтение.

— Когда я был молодым, книга казалась мне волшебством.

— Я тоже люблю книги, — с живостью отозвалась Надин. — Но их уже столько! Какой смысл сочинять еще одну?

— Каждый хочет сказать что-то свое, отличное от других: у всех своя жизнь, свои собственные отношения с окружающим миром, со словами.

— А тебя не смущает мысль, что другие написали вещи, намного превосходящие то, что «родишь» ты? — спросила Надин слегка раздраженным тоном.

— Сначала я так не думал, — с улыбкой ответил Анри. — Пока ничего не сделал, слишком много спеси. А потом, когда втянешься, бываешь поглощен тем, что пишешь, и не тратишь времени на сравнения.

— О, разумеется, так или иначе все приспосабливаются! — сказала она недовольным тоном, снова падая во весь рост на песок.

Он не сумел ей ответить: очень трудно объяснить, почему ты любишь писать, тому, кто этого не любит. Впрочем, мог ли он объяснить это самому себе? Он не воображал, что его будут читать вечно, а между тем, когда писал, чувствовал, что погружен в вечность; все, что ему удавалось облечь в слова, казалось спасенным целиком и полностью; что в этом истинного? В какой мере и это тоже было всего лишь миражем? Вот один из тех вопросов, которые ему следовало прояснить во время каникул, но на деле он решительно ничего не прояснил. Несомненно одно: он испытывал едва ли не хватающую за душу жалость ко всем этим жизням, которые даже и не пытались выразить себя, — к жизни Поль, Анны, Надин. «А кстати, — подумал он, — сейчас как раз вышла моя книга!» Он давно уже не встречался с публикой, и ему было не по себе при мысли, что в эту минуту люди читают его роман и обсуждают. Он наклонился к Надин и улыбнулся ей:

— Все в порядке?

— Да, здесь так хорошо! — сказала она чуть ли не со стоном.

— Очень хорошо.

Его пальцы сплелись с пальцами Надин, и он прильнул к горячему песку; между беспечным морем, которое солнце лишило красок, и неодолимой голубизной неба повисло счастье; чтобы он мог ухватить его, возможно, довольно было бы улыбки Надин: она становилась почти красивой, когда улыбалась; но усеянное веснушками лицо оставалось безучастным.

— Бедная Надин, — сказал он. Она резко поднялась:

— Почему бедная?

Ее, конечно, следовало пожалеть, только он не знал за что.

— Потому что это путешествие разочаровало тебя.

— О! Знаешь, я многого и не ждала.

— А ведь были хорошие моменты.

— Могли бы быть и еще. — Холодная голубизна ее глаз потеплела. — Брось этих старых мечтателей, мы не за этим сюда приехали. Давай погуляем. Повеселимся, пока живы.

Он пожал плечами.

— Ты прекрасно знаешь, веселиться не так-то просто.

— Попробуем. Большая прогулка в горы, это ведь неплохо, ты же любишь разъезжать. А все эти собрания, расследования, они нагоняют на тебя тоску.

— Конечно.

— Ну и? Что тебя заставляет делать вещи, от которых тебя тошнит? Это что, призвание?

— Сама подумай: могу ли я объяснить им, этим бедным старикам, что их несчастья никого не интересуют, что Португалия слишком мала, что всем на нее плевать? — Анри с улыбкой склонился над Надин. — Разве я могу?

— Ты можешь позвонить им, сказать, что заболел, и мы рванем в Эвору.

— Это причинит им боль, — сказал Анри. — Нет, я не могу.