— Если бы можно было, по крайней мере, понять, что они говорят! — сказал Льюис.

Он смотрел на старика с шершавыми ступнями, который благословлял стоявших на коленях женщин. Я потянула Льюиса за руку:

— Пошли. От этого фимиама у меня разболелась голова. Когда мы вновь очутились на улице, Льюис сказал:

— Знаете, я не думаю, что индейцы очень счастливы. Одежда у них веселая, но сами они — нет.

Мы купили пояса, сандалии, ткани; старуха в чудесной huipil была по-прежнему там, но я не решилась подступиться к ней. На площади в кафе-бакалее несколько индейцев пили, собравшись вокруг стола; жены сидели у их ног. Мы заказали текилу {Текила — водка из мексиканской агавы. (Примеч. пер.)}, нам подали ее с солью и маленькими зелеными лимонами. Два молодых индейца, шатаясь, танцевали ради собственного удовольствия; они настолько не способны были веселиться, что душа разрывалась на них глядя. Снаружи торговцы начали складывать свои лотки; из глиняной посуды они делали сложные сооружения, которые водружали себе на спину; накинув на лоб кожаный ремень, помогавший им поддерживать ношу, они неторопливо пускались в путь.

— Вы только посмотрите! — сказал Льюис. — Они принимают себя за вьючных животных.

— Наверное, они слишком бедны, чтобы держать ослов.

— Думаю, да. Но посмотрите, с какой покорностью они принимают свою нищету: это-то больше всего и раздражает. А что, если нам вернуться?

— Давайте вернемся.

Мы пошли в гостиницу, но у двери он меня оставил:

— Я забыл купить сигареты. Сейчас приду.

У нас в камине ярко горел огонь; этот маленький солнечный городок взобрался выше, чем любая, самая высокая французская деревушка, и ночь обещала быть прохладной. Я легла возле огня, приятно пахнувшего смолой. Мне нравилась эта комната с розовой штукатуркой на стенах и всеми ее коврами. Я думала о Льюисе: меня радовала возможность побыть пять минут одной, потому что это позволяло мне думать о нем. Нет, красочный фасад не действовал на Льюиса. Покажи ему храмы, пейзажи, рынки, он сразу заглянет дальше: за всем этим он видел людей, и у него были свои мысли насчет того, каким должен быть человек: прежде всего это личность, которая не смиряется, личность, у которой есть желания и которая борется, чтобы удовлетворить их. Сам он довольствовался малым, но горячо воспротивился тому, чтобы его лишили всего. Его романы отражали странную смесь нежности и жестокости, потому что чересчур податливые жертвы внушали ему почти такую же ненависть, как их угнетатели. Он отдавал свою симпатию людям, которые пытались, по крайней мере, осуществить свое личное бегство в литературу, искусство, наркотик, на худой конец преступление, но лучше в счастье. И по-настоящему он восхищался лишь великими революционерами. Он не больше меня был склонен к политике, но весьма сентиментально относился к Сталину, Мао Цзэдуну, Тито. Американские коммунисты казались ему глупыми и мягкотелыми, но мне думалось, что во Франции он стал бы коммунистом: по крайней мере, попытался бы. Я посмотрела на дверь: почему он не возвращается? И уже начинала терять терпение, когда он вошел с пакетом в руках.

— Что вы там делали? — спросила я.

— Я получил особое задание.

— От кого?

— От себя самого.

— И вы его выполнили?

— Разумеется.

Он бросил мне пакет; я развернула бумагу. И небесно-голубой цвет бросился мне в глаза: то была чудесная huipil.

— Она довольно грязная.

Я с наслаждением водила пальцем по причудливому, но продуманному рисунку вышивки.

— Какая красота! Как вам удалось заполучить это?

— Я взял с собой привратника из гостиницы. Старуха никак не желала продавать свои лохмотья, но, когда ей предложили поменять старую huipil на новую, она сдалась. Похоже, она даже приняла меня за идиота. Но затем мне пришлось угостить стаканчиком привратника, и он не отпускал меня: хочет отправиться на поиски счастья в Нью-Йорк.

Я повисла на шее Льюиса:

— Почему вы так добры ко мне?

— Я уже говорил вам: я вовсе не добрый. Я большой эгоист. Дело в том, что вы — кусочек меня самого. — Он обнял меня еще крепче. — Вас так сладко любить.

Ах! Как полезны нам были наши тела в те минуты, когда нежность переполняла нас. Я прильнула к Льюису. Отчего его тело могло быть столь привычным и вместе с тем столь волнующим? Внезапно его ласка пронзила меня до мозга костей. Мы рухнули на ковер перед потрескивавшими язычками пламени.

— Анна! Вы знаете, как я люблю вас? Знаете, хоть я не часто говорю вам об этом?

— Я знаю. Вы тоже ведь знаете?

— Знаю.

Мы разбросали свою одежду по всем четырем углам комнаты.

— Почему я так вас хочу? — сказал Льюис.

— Потому что я так хочу вас.

Он овладел мной на ковре, потом снова — на кровати, и я долго еще лежала, ткнувшись ему под мышку.

— Как я люблю быть рядом с вами!

— Как я люблю, когда вы рядом со мной!

Через некоторое время Льюис приподнялся на локте:

— У меня пересохло в горле. А у вас?

— Я охотно выпила бы стаканчик.

Он снял телефонную трубку и заказал две порции виски. Я надела домашнее платье, а он — свой старый белый халат.

— Вы должны выбросить эту гадость, — сказала я. Он плотно завернулся в махровую ткань:

— Ни за что! Дождусь, когда он меня покинет.

Льюис вовсе не был скупым, но терпеть не мог выбрасывать вещи, а главное, свою старую одежду. Нам принесли виски, и мы сели у огонька. На улице начался дождь, дожди шли каждую ночь.

— Мне хорошо! — молвила я.

— Мне тоже, — сказал Льюис. Он обнял меня за плечи: — Анна! Останьтесь со мной.

У меня перехватило дыхание.

— Льюис! Вы знаете, как мне этого хотелось бы! Так хотелось бы! Но я не могу.

— Почему?

— Я уже объясняла вам в прошлом году.

Я залпом выпила свой стакан, и на меня разом обрушились все прежние страхи: испуг в клубе Делиса, в Мериде, в Чичен-Ице и многие другие, которые я поспешила погасить. Именно это я и предчувствовала, однажды он скажет мне: останьтесь, а мне придется ответить нет. Что тогда произойдет? Если бы я потеряла Льюиса в прошлом году, я еще могла бы утешиться, теперь же лишиться его — это все равно, что быть погребенной заживо.

— Вы замужем, — сказал он. — Но вы можете развестись. Мы можем жить вместе неженатыми. — Он наклонился ко мне: — Вы — моя жена, единственная моя жена.

Слезы выступили у меня на глазах.

— Я люблю вас, — сказала я. — Вы знаете, как я вас люблю. Но в моем возрасте нельзя отречься от всей своей жизни: слишком поздно. Мы встретились слишком поздно.

— Для меня нет, — возразил он.

— Вы думаете? — сказала я. — А если я попрошу вас переехать жить в Париж навсегда, вы приедете?