регулярно выступала, была в курсе всех общих научных предприятий того времени.

В те же годы мне довелось стать членом редколлегии и ведущим редактором первого тома[39] нового издания учебника для вузов. Оно и по существу было совсем новым по сравнению с предыдущим: изменилась структура, авторский коллектив, введен ряд новых глав; все это требовало от меня больших хлопот, работы с авторами, согласований и, вообще, больших трудов. Учебник вышел в 1966 году и получил хорошие отзывы.

В 1962 году прошло первое за время моей жизни в исторической науке всесоюзное совещание историков. Оно в какой-то мере закрепило этот несколько более «вольный» режим нашей работы. По- прежнему, однако, приходилось сталкиваться с немалым нажимом сверху по разным конкретным вопросам, хотя теперь он осуществлялся более осторожно, без былых проработок и суровых оргвыводов. Впрочем, цитатничество и навешивание ярлыков так и не исчезли полностью. Если людей не увольняли за «инакомыслие», то мешали им продвигаться по службе, выезжать за границу, печатать книги. Эти тенденции заметно усилились к концу шестидесятых годов и давали себя знать на протяжении всех семидесятых годов. Так, в 1969 году были приостановлены сверху все попытки советских историков разобраться в структурализме как теории исторического процесса и как исследовательском методе. Преграды воздвигались и на пути анализа других методологических течений, развивавшихся в то время на Западе. И это происходило несмотря на все большую очевидность успехов западной медиевистики в разных сферах исследований и полезность изучения ее опыта.

Догмы, созданные в свое время IV (философской) главой «Краткого курса ВКП(б)» исподволь продолжали действовать и в виде директив сверху, и виде самоцензуры историков. Как ни горько в этом сознаваться, но каждый из нас, в том числе и я, учитывал те границы «вольномыслия», которые были допустимы, недоверчиво относился ко всему новому, к тому, что нарушало сложившиеся стереотипы. И все же наша бедная, идеологизированная наука продолжала развиваться, обогащаясь исподволь новыми, пусть даже публично с гневом отвергаемыми взглядами на ход исторического процесса, которые возникали в среде самих советских историков или проникали с Запада.

С конца пятидесятых годов несколько приоткрылись двери и для иностранцев, приезжавших в СССР. Запомнился мне приезд, наверное, в 1953–1954 годах группы английских историков-коммунистов: К.Хилла, Р.Хилтона, Э.Хосбаума, византиниста Броунинга. Принимал их Е.А.Косминский, к которому они относились с огромным пиететом. Все они были тогда молодыми, живыми людьми. Евгений Алексеевич познакомил с ними всех своих учеников, в том числе и меня. Несколько совместных заседаний прошли в непринужденной атмосфере. Мы расстались друзьями, но вскоре после венгерских событий 1956 года все наши милые гости демонстративно вышли из компартии и, хотя на всю жизнь остались историками-марксистами, долгое время рассматривались у нас как «ренегаты», враги, более опасные, чем даже консервативные буржуазные ученые. Больше никто из них никогда к нам не приезжал. И только с конца семидесятых годов стало возможно вести с ними переписку и общаться на международных форумах. У меня, в частности, завязались научные связи с ныне широко известным ученым Р.Хилтоном, с которым мы более или менее регулярно переписывались и по многим вопросам являлись единомышленниками.

Благодаря личным связям Е.А.Косминского, частично старым, частично восстановленным во время его поездок в Англию, кажется, в 1956–1957 годах, Англия стала первой страной, с которой у нас установились регулярные научные контакты в виде так называемых двусторонних коллоквиумов, проводившихся раз в два года попеременно то в Москве, то в Лондоне. До смерти Е.А.Косминского в 1959 году я участвовала в двух таких мероприятиях. Во время первого из них к нам приезжали наиболее респектабельные, официозные историки: известный тогда специалист по новой истории сэр Уэбстер, известный консервативный историк Ситон-Уотсон, бывший во время войны представителем английского правительства при штабе партизанской армии генерала Тито, а также профессор Оксфордского университета русский князь Оболенский, представлявший британское византиеведение и историографию древней Руси, Катков (внук или племянник консервативного русского журналиста и публициста конца XIX века), настроенный крайне антисоветски. На этом коллоквиуме в Москве, помнится, я не выступала или выступала по каким-то частным вопросам: по истории средневекового Запада докладов не было. Но как-то я общалась со всеми этими учеными — было интересно с ними поговорить хотя бы в предписанных рамках, послушать их доклады, сделанные совсем не так, как мы привыкли. С разрешения начальства С.Д.Сказкин пригласил всю эту делегацию к себе домой, и мы принимали их там вместе.

Второй раз среди приехавших в Москву (кажется, в 1958 году) были медиевисты, в частности очень крупный впоследствии историк из Оксфорда Мак-Фарлейн и ряд других. В этом коллоквиуме я приняла самое активное участие. Там разгорелся спор о том, что такое «феодализм». Английские историки во главе с Мак-Фарлейном отстаивали политико-юридическое понимание феодализма, как вассально-ленной системы. Я поспорила с ними, отстаивая принятую у нас в то время концепцию феодализма как социально-экономической формации. Меня под держали многие другие наши ученые. Спор был оживленным, мне пришлось выступить несколько раз. Мне казалось, что наши английские гости остались недовольны нашими возражениями. Поэтому я очень удивилась, когда через несколько месяцев получила из Англии небольшую бандероль с книгой Мак-Фарлейна о Джон Уиклифе с краткой надписью «Моему милому оппоненту с комплиментами и благодарностью». Так я получила урок терпимости и благожелательности в спорах, чему мы были плохо обучены. В Англию на эти коллоквиумы меня не выпускали ни разу. Но в тех, которые происходили здесь, я участвовала постоянно, вплоть до последнего времени.

В конце пятидесятых годов СССР посетил знаменитый французский ученый, тогда глава школы «Анналов» Фернан Бродель. Мы принимали его на истфаке, где я с ним и познакомилась, затем в Институте истории, где я тоже присутствовала. Гость произвел на нас чарующее впечатление как своей внешностью, так и научными идеями. Ему тогда было, наверное, лет пятьдесят. Он был подвижен, легок, строен и по-своему очень красив. Его густая седая шевелюра контрастировала с горячими, сверкающими, темно-синими глазами, затмевавшими все на его лице. Доклады Броделя, очень интересные и совершенно необычные для нас, ставили столько новых интересных вопросов, блистали таким остроумием, что не поддаться его обаянию было трудно. Он с живым интересом и несомненной симпатией рассматривал и своих хозяев, и вообще нашу страну. Когда его в один из последних дней пребывания спросили, что больше всего понравилось в России, он улыбнулся и ответил, что больше всего его приятно удивила та большая роль, которую у нас в исторической науке играют милые и красивые женщины. Конечно, в этих словах присутствовала большая доля шутливого юмора во французском стиле, но несомненно ощущалось и признание успехов наших женщин в большой науке, чего в то время еще не было во Франции.

Я увидела Ф.Броделя еще раз только через двадцать лет, в 1980 году, на конференции историков- экономистов в Прато, в Италии. К этому времени он считался одним из признанных лидеров западной исторической науки, был уже стар — ему было около семидесяти пяти лет, утратил свою былую живость и красоту, но оставался по-прежнему милым, остроумным, благожелательным. Он вспомнил нашу встречу в Москве, посетовал на недавнюю смерть А.Д.Люблинской, горестно заметив, что люди его поколения вымирают, расспросил, чем я теперь занимаюсь. Он принимал активное участие в происходивших в Прато дискуссиях на тему о социальном строе средневековья, упорно ставил вопрос о том, являлась ли социальная стратификация результатом экономических или политико-правовых и идеологических позиций. Вскоре после этой встречи Бродель умер.

Новым в нашей жизни в шестидесятые годы, как уже было замечено, стала возможность ездить за границу. Речь шла, конечно, не о научных командировках для работы, но или о туристских поездках за очень большие деньги, или о командировках для участия в каких-либо конгрессах либо симпозиумах. Пробиться в такие поездки было трудно: ездили в основном академики, члены-корреспонденты, высокие партийные и государственные деятели и уж, во всяком случае, ученые-члены партии. Так что «железный занавес» для основной массы ученых и, вообще, граждан лишь слегка приоткрылся. Людей теперь делили на «выездных», которые выезжали часто, и «невыездных», которым трудно было добиться выезда. Для того