взбаламученных войной, похоронками, слезами матерей детишек, вырвалось на волю из подсознания в наступившей темноте.

В первый момент я растерялась, ожидая такой же вспышки и у моих. Только просила ребят не выходить в коридор и оставаться в классе, чтобы в темноте не случилось никакой беды. И тут один из мальчиков заткнул дверь ножкой стула. В классе наступило молчание. В незавешенное большое окно лился бледный свет луны. Было тихо. И вдруг группа девочек, собравшихся в уголке, тихо запела. Они пели одну за другой такие знакомые, такие привычные и казавшиеся особенно светлыми в этой тьме советские песни из «Встречного», из других фильмов, «По долинам и по взгорьям», «Широка страна моя родная», «Любимый город». К ним присоединились мальчики, и юные, чистые голоса этих, только вступающих в жизнь детей, разрастаясь и ширясь, наполнили темный класс верой в будущее, надеждой на лучшее. Я не знаю, что думали и что чувствовали эти ребята, когда так вдохновенно и чисто пели. Но мне кажется, что этими песнями они выражали свою любовь к утерянной мирной жизни, к Родине и вместе с тем уверенность в том, что она не пропадет, что эти милые песни будут еще долго звучать над ней.

Это было что-то такое, что и теперь мне трудно выразить. Но в детском порыве, наверное, заключалось то, что заставляло любить, вопреки всему, эту истерзанную, измученную в предыдущие годы страну и верить в ее светлое будущее.

Я сидела за своим учительским столом и тихо, беззвучно плакала, не утирая слез, которые лились из глаз. В этот октябрьский вечер, в дни, когда немцы уже стояли под самой Москвой, я вдруг поверила, что она не достанется им… Через час свет загорелся. Очарование исчезло. Украдкой утерев слезу, я продолжила урок. Дети слушали меня внимательно, а я, глядя на них, не могла поверить, что это они только что пели мне свои песни надежды. Вернулась я домой с необычной теплотой в груди и с образом надежды.

А между тем немцы рвались к Москве. Радио и газеты скупо освещали события. Но 16 октября они все же сообщили, что немцы осуществили глубокий прорыв на нарфоминском направлении и вплотную подошли к столице (позднее я узнала, что они были в Кунцеве). Мое волнение за Эльбруса и Женю достигло предела. На рынке и барахолке ползли страшные слухи о решении сдать Москву. Одна знакомая по теплушке показывала телеграмму от сестры из Москвы с нелепым текстом: «Иду в направлении Омска». Что было с Москвой — оставалось неясным. Однако затем из ежедневных сводок стало понятно, что город еще не взят и, более того, там восстанавливается нарушенный 16 октября порядок, что жизнь входит в свою колею.

А через три или четыре дня рано утром к нам на квартиру явился Эльбрус, в ватной спецовке и брюках, солдатской ушанке и неимоверных солдатских сапогах, живой и невредимый. В тот же день вечером приехала Женя. Оба они выехали из Москвы 16 октября, когда в городе царила паника, по существу не было власти, шел грабеж магазинов, сжигали архивы. Военкоматы покинули Москву, и Эльбрус не мог найти ни одного, чтобы пойти в армию. То же было и с Женей. Оба они отбыли с «последними», как считалось в тот момент, эшелонами. Эльбрус прибыл к нам проездом, по дороге в Томск. Пока он работал на строительстве оборонительных рубежей под Москвой, немцы высадили десант за их спиной, масса работавших там была отрезана от своих. Им пришлось возвращаться по единственному свободному шоссе, которое, однако, обстреливалось с бреющего полета немецкими самолетами. Погибла масса народа, но Эльбрусу удалось добраться до Москвы. Он сразу же отправился в военкомат, чтобы его взяли в армию, но это было 16 октября, и там он никого не нашел. Не зная, что ему делать, он пришел к себе на работу, откуда уезжал на строительство оборонительных сооружений. Там тоже уже никого не было — все эвакуировались. Как капитан тонущего корабля, последним готовился к отъезду Беспалов, председатель комитета по делам искусств РСФСР. Увидя Эльбруса, неприкаянного и не знавшего, что ему делать, он предложил ему ехать с ним в Томск. Эльбрусу ничего другого не оставалось. Он как был, без вещей, поехал с Беспаловым на единственный еще действовавший Ярославский вокзал. Там они сели в вагон электрички и двинулись в Томск. А по дороге Эльбрус заехал к нам. Женя, как и он, тоже не имея возможности пойти на фронт, также вынуждена была покинуть Москву.

Эльбрус рассказывал об ужасном состоянии Москвы, когда он ее покидал: разграбленные магазины, толпы пьяных грабителей из тех, кого не пугал приход немцев, запах гари от сжигаемых бумаг, пепел от них, гонимый ветром по улицам, — по существу, уже брошенный на произвол город. Немцам и не снилось такое. Их разведка работала плохо. Ведь в этот день с помощью десанта они могли легко захватить Москву. Но Бог или самонадеянность победителей-арийцев спасли столицу от этого позора. Уже 17–18 октября против немцев были брошены, на явную гибель, ополченческие дивизии. Они сгорели в котле этого пожарища, но немцы подавились их массой. Фронт стабилизировался, наступление приостановилось, началась подготовка к контрудару.

Трудно передать, как все мы были счастливы, собравшись в эти дни в Омске. Одно сознание того, что мы вместе, что нам не надо волноваться друг за друга, ждать писем и страшных известий, уже было радостью. А как много нужно было рассказать друг другу, ведь столько накопилось за время трехмесячной разлуки, наполненной такими невероятными событиями!

Эльбрус спешил в Томск, рассчитывая перевести нас всех туда, поближе к его учреждению, где была столовая, кое-какое снабжение. Он хотел сделать это поскорее, так как предвидел, что в Томске его или мобилизуют в армию, или ему придется возвращаться в Москву, как только положение на фронте несколько стабилизируется. Он сходил в баню, постригся, сменил белье (у меня нашлась одна смена) и в том же ватнике и ватных штанах уехал в Томск.

Мы остались в заснеженном, буранном Омске. Женечка, не зная, сможет ли Эльбрус вызвать их с Изой в Томск, стала искать место преподавателя английского языка в школе. В городе найти работу было безнадежно. Она ездила по окрестностям Омска, по заснеженным деревням, где нередко можно было встретить и волка. Но ничего не получалось: то не нужен был английский язык, то не было квартиры. Тем временем, в ноябре 1941 года, Эльбрус прислал вызов нам всем. Надо было собираться в дорогу, хотя и не дальнюю, но с пересадкой на станции Тайга. Уезжая из Омска, Эльбрус сказал мне, что на омском вокзале военный комендант — его знакомый художник и что он обещал ему отправить меня со всем семейством в Томск, когда будет нужно. Без такой помощи сесть в поезд в то время, да еще с вещами, двумя старыми женщинами и четырехлетним ребенком представлялось делом немыслимым. Фамилия этого коменданта была Приленский.

Получив вызов, мы с Женей пошли на вокзал, нашли его и договорились, что в назначенный день придем на вокзал с вещами, вызовем его и он нас посадит в нужный поезд.

Мы с трудом нашли возчика, безногого инвалида, погрузили на телегу (снега еще не было) наш незатейливый скарб, маму, Изу, Лешеньку, а сами пошли пешком и во время прибыли на вокзал. Там мы сгрузили вещи, расплатились с возчиком. Он уехал. И тут то ли от волнения, то ли от усталости я начисто забыла фамилию коменданта, а Женя ее не знала. Время шло. Я мучительно вспоминала его фамилию, а Женя пыталась вдохновить меня на это. Но все оказалось напрасно. Из меня ее как будто выбило. Мы ходили по платформе в полном отчаянии, так как возвращаться было некуда, а как ехать — неизвестно. Стемнело, приход поезда катастрофически приближался. Наконец, в полном отчаянии я подошла к комендатуре: войти туда было нельзя. Мне же предстояло вызвать коменданта, а я не знала, как это сделать.

Наконец, на мое счастье, он вышел из дверей комендатуры, и я его узнала, бросилась к нему, остановила, он меня тоже узнал и пожурил, что я так поздно пришла (мне неудобно было сказать почем. Он взял у меня деньги и вскоре принес три билета в плацкартный вагон и два для меня с Женей — в общий. Мы посадили маму, Изу и Лешеньку со всеми удобствами в плацкартный, а сами с большей частью вещей сели в общий. Только когда поезд тихо отошел от платформы, я вспомнила фамилию нашего благодетеля, но теперь она запечатлелась в памяти на всю жизнь.

В вагоне было темно, над дверью висел фонарик с догоравшей свечкой. К нам с Женей очень быстро подсели двое молодых людей, местные комсомольские работники, настроенные на легкомысленный лад.