отражающей интересы русского меньшинства в Польше (Wilno, ul Wilenska 34, m. 8, «Nasze Wremia» S. Naljancz).
Кроме того, есть литературные обьединения: в Вильно (сноситься можно через редакцию «Нашего Времени») и в Ровно (по адресу Сеницкой).
С уважением
Секретарь Союза Л. Гомолицкий.
Со своей стороны осмеливаюсь предложить Вашему вниманию свою поэму «Варшаву» и несколько стихотворений, появившихся в разное время в зарубежной печати. Первые мои стихи были напечатаны в 1921 г. в берлинском журнале «Сполохи» и варш<авской> газете «За Свободу», в том же году вышел первый сборник в варш<авском> изд<ательстве> «Rossica». 1932 – сборник «Дуновение» в изд<ательстве> Лит<ературного> Содр<ужества> (гектографир<ованное> изд<ание>); 1933 – «Дом» (автограф<ированное> изд<ание>); 1934 – поэма «Варшава».
Л.Г.
Hoover Institution Archives. Gleb Struve Papers. Box 94, folder 5 (M. Kantor). На бланке: Zwiazek Rosijskich Dziennikarzy i Literatow w Polsce. Warszawa, Podwale 5, m. 3. Вошло в издание:
45. Гомолицкий – Ремизову
4/X 1934
Глубокоуважаемый
Алексей Михайлович,
Вы уже знаете печальную новость о гибели Меча. Не знаю: плакать или торжествовать. Всё мне кажется, что и конец его имел свое значение. Был он как бы камнем, упавшим в воду, от которого пошли круги по воде. Но круги по воде идут только когда камень падает. Кратковременность существования не важна, вес тоже. Другой каменище лежит неподвижно годами и никаких кругов от него не расходится. Но это первый таран. Надо бить еще и еще. Меч стал газетой, да и останься журналом, он бы больше не сделал. И вот мне пришла мысль начать издавать боевые тетради, открыто боевые, ничего не боясь, продолжая и продолжая делать «движение воды». Тут была бы свобода, несвязанность с прошлым в смысле людей новых, имена которых не давали бы повода к разного рода предубеждениям. Из Варшавы – один я и со всего света – молодежь, которую я подобрал бы себе идейно. В Ревеле есть Иваск, с которым я списываюсь, есть и в Праге. Самое трудное место – Париж. И вот к Вам обращаюсь, Алексей Михайлович, не видите ли Вы кого из молодежи, с кем бы можно было мне сговориться. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что есть кто-то в поле Вашего зрения, кто там в Париже в тени, а здесь мог бы на виду стоять. Вас лично боюсь просить, зная, что Вам трудно, но Вы единственный, к кому бы потянулась отовсюду лит<ературная> молодежь, потому что имя Ваше одно живое имя в эмиграции. Живее живых. Вы знаете по статьям моим, что это мое горячее убеждение – потому и делюсь с Вами всеми своими замыслами.
О книгах Федорова[293] говорил А. Бему и он обещал прислать их Вам... Вы сами знаете, чтo для меня Ваше мнение и как должно было тронуть меня Ваше внимание к моему рассказу[294]. Очень за многое благодарен Вам –
Л. Гомолицкий.
Автограф, на бланке газеты
46. Гомолицкий – Бему
Варшава, 16 ноября 1934
Многоуважаемый Альфред Людвигович,
простите, что не ответил сразу на первое письмо, но я ждал результатов переписки по нашему делу, которую начал, и ничего определенного еще тогда не имел. Я так и ожидал, что нигде кроме Праги (и тем больше благодаря Вам) я не найду ответа. Иваск нагородил глупостей и ничего не понял[295], а из Парижа просто не ответили (наверно, свежа еще история с Мечом). Меня это всё не беспокоит. С парижанами всё равно ничего совместно делать нельзя – хотя там всё же есть кое-кто – если бы Терапиано не был так близок к Мережковским, он бы согласился принять участие. Меня радует, что Скит так всё принял близко к сердцу. Я говорил с Философовым и готовлю большую статью. Надо определиться, скопить материал – тогда мы найдем выход. На нашу тему буду говорить в «Домике в Коломне» (прочту доклад)[296] . Домик не моя идея, но моего вложено много. Зачал всё ДВФилософов. Дело это очень полезное и интересное. Ваше сотрудничество будет нам очень приятно. Последнее собрание, на котором Е.С. Хирьякова говорила о Лермонтове[297], а я резко (кажется, слишком резко) вступился за начало Пушкинское против «лермонтовизма» Адамовича, Оцупа и прочих. Тут был отголосок и той, моей и Вашей, темы. Вам было бы очень интересно при этом присутствовать. Тема (казалось бы, сто лет прошло, ведь Л<ермонтов> «человек 30-х годов») оказалась такой раскаленной, что спорили далеко за полночь – забыв, что уходят последние трамваи. И даже когда заседание кончилось – никто не ушел, а еще с час стояли группами и говорили. Я, в общем, остался почти в одиночестве, но поляки меня поняли (у них с Мицкевичем и Словацким тот же спор), и я был удовлетворен, что «слово сказано». Впрочем, неприятности уже последовали.
Интересно мне – очень – увидеть книжку Головиной.
(Название «Домик в Коломне» мое, чем я всё же немножко горжусь.)
Большое спасибо Вам, Альфред Людвигович, за Ваше сердечное отношение ко мне и моей жене. Она благодарна за память о ней и Вам кланяется. У меня остались самые дорогие воспоминания от тех дней, когда Вы гостили в Варшаве, и особенно от бесед наших – это редкая радость – проходят года, пока встретится возможность такой беседы. О «Мече» – да, я на черной работе. Вообще жизнь затрепала меня, истрепала нервы – я устал. Но всё же пишу – пишу роман, готовлюсь к выступлениям на нашу тему. Но это всё нелегко, не так, как прежде писалось. Стихов больше нет – значит, я остановился, п<отому> ч<то> пишу я только когда живу. Нет ни тем (не расудочных – умом по пальцам сейчас насчитаю
