Автограф.

                                                                                  2/II 1934

 Письмо Ваше очень растрогало меня, дорогой Друг, тем более, что пришло оно в такую тяжелую для меня (и морально и житейски тяжелую) минуту. «Молва» скончалась. Нет больше дела, которым я жил, которое было моей жизнью. Теперь – страшно голода, бездомья, прозябанья, но еще страшнее, что больше негде печататься. С заграничными изданьями нет такой тесной связи, да если бы и была – откуда взять средств на переписку. Заканчиваю последние письма, пока еще есть возможность разослать их, чтобы потом замолкнуть. Все газеты я посылал Вам, и мне странно, что они не дошли. Теперь пошлю снова Вам то, что, может быть, интересно для Вас. Напишите, дорогой, получили ли, но уже по адресу комитета (Pod­wale 5, m. 3 «Ros. Komitet spoleczny», Warszawa). Вы ничего не пишете, получили ли обратно свою статью о Федорове, которую редакция по ряду соображений не могла принять к печати. У меня это было на совести – невольно. Я думал: Вам могло показаться (номер со своей статьей я тогда же Вам послал), что моей статье было отдано предпочтение перед Вашей. Но это было не так. Моя пошла потому, что нельзя было не отметить годовщину, и никакого лицеприятия тут не могло быть. Теперь могу свободно сказать Вам это перед лицом дорогого покойника.

 «Информационную Газету» редакция получила, но не успела связаться с ней просто потому, что уже чувствовалось у нас веяние смертного конца.

 Сегодня я, как всегда утром, приехал в редакцию. По дороге в трамвае я почему-то думал о Вас. В редакции застал одного курьера, который принес с каждым днем редеющую почту. Пусто и жутко. Жизнь отошла от этого места. Нашел Ваше пиcьмо и первое – прочел его. Когда я впервые узнал о конце газеты (это было внезапно), – я перенес это мужественно. Мужественно скрыл от жены в первый вечер о нашей катастрофе... И только Ваше письмо раскрыло передо мной всю глубину моего горя. До этой минуты я не знал, что от этого плачут.

 Потерять в изгнании свою газету – то же, что вторично пережить потерю Родины.

 Вы писали письмо в тот день, когда вышел последний номер.

 Я очень признателен Вам за Ваше сердечное, дружеское отношение ко мне. М<ожет> б<ыть>, Вы и переоцениваете мои творческие возможности. Но если даже и нет, то чтo в них, раз всё равно это только возможности, раз реализовать их негде. Опять нужно уходить от любимого дела. Бог весть куда опять забросит жизнь. М<ожет> б<ыть>, даже нельзя будет писать. Рухнет мой «дом» (вся моя личная жизнь держалась на скромном заработке в газете). А я уже устал, очень устал бороться. Думаю, что и всё поколение наше устало, как Сизиф, вечно тащить в гору и вечно выпускать у самой вершины камень маленького житейского благополучия.

 Сказал ли Вам Зарецкий, что на его выставке рисунков писателей были и мои работы?

 От всего сердца жму Вашу руку – Л. Гомолицкий.

 В той же газете, где Ваша автобиография, есть статья Философова, в которой он пишет о Вас также^[271]. Из всех автобиографий, успевших появиться в «Молве», я считаю лучшей по простоте и сдержанности – Вашу (это совсем искренне, мне сейчас не до комплиментов), по романтичности – Новаковской^[272] .

 Где теперь печатать «материалы Союза Р<усских> Писателей и Журналистов»?!.

Автограф, на бланке Молвы.

                                               26 апреля 34

  Многоуважаемый

    Алексей Михайлович,

 давно очень собирался написать Вам, но была у меня мысль, которая помешала, но никакого плода не принесла. Должна была появиться моя статья по-польски (м<ожет> б<ыть>, еще появится), а в ней центральное место занимали Вы – и я хотел вместе с письмом послать эту статью...^[273]

 Дмитрий Владимирович тоже давно уже просил меня передать Вам – что если не пишет, виной тому заботы и хворости. Забот действительно у него много – во всё входит сам, всё дело, можно сказать, на себе несет.

 Скоро – должно быть, в начале мая Вы получите Меч. Будет выходить еженедельно вместо ежедневной Молвы.

 Такой я ему придумал знак^[274] – знак бедных рыцарей.

Л. Гомолицкий.

Warszawa, Podwale 5, m. 3 «Rosyjski Komitet Spoleczny»

или –: «Miecz» ul. Chocimska 35, m. 14, Warszawa

Автограф.

                                                      Варшава, 25 июня 1934 г.

 Глубокоуважаемый

  Альфред Людвигович,

 я в переписке с Кнутом, но меняемся письмами мы редко, главным образом потому, что переписка стoит, а ему сейчас очень тяжело – материально. Адрес его: Paris XIII, 12 squаre Port Royal. Зовут его Довид Миронович. У меня создалось представление, что до сих пор больше всего признания он имел в Польше. Самые первые его стихи перепечатывала «За Свободу», там же появились первые лучшие о его книгах рецензии. Через меня (я написал ему в Париж, прочитав в Звене «Я не умру»)^[275] книги его попали на Волынь. Один мой знакомый молодой еврей увлекся им так, как некогда увлекались Надсоном. Еврейская русская провинция – родной воздух Кнута. Тот, кто не дышал этим воздухом, кто не знает средневековой еврейской литературы, не может до конца понять и оценить его (то же знание еще в большей мере необходимо для понимания А. Черного). Первый доклад о нем был прочитан в варшавском Лит<ературном> Содружестве ^[276] и первый язык, на который его перевели, – польский. Перевел Вл. Слободник, теперь переводят Й. Чехович и Й. Лободовский. С. Нальянч в прошлом году совершил турнэ по Польше с литературными докладами, один из докладов его – о Кнуте. С. Нальянч рассказывал, что публика слушает стихи Кнута с эстрады с необычным подъемом, что это самая благодарные для декламации стихи. С.Н. вменяет это Кнуту в большое достоинство. Я думаю как раз иначе. Тут большая опасность для Кнута. Но его стихи и особенно две вещи: Я Довид Ари бен Мейер^[277]  и Еврейские похороны очень люблю и ценю.

 Что касается Цветаевой, то мне всегда казалось, что она, подобно Пастернаку, не начинает (открывает новые пути), но завершает (ведет в тупик, «открывает» тупик) и притом очень как-то одиноко^[278]. Зашла в тупик, наслаждается его тишиной и поэзией; но не делает из этого программы, никого за собой не зовет (как Пастернак – он-то зовет). Пройти это нужно, как и все, но формально чисто, потому что всё же Цветаева не Достоевский. Очень бы