Собрание Владимира Хазана (Иерусалим).
34. Гомолицкий – Бему
15 января 1934 г.
Многоуважаемый
Альфред Людвигович,
Вы читаете «Молву», а потому не буду повторяться – рассказывать о предпринятой Союзом и газетой кампании против «советского» номера Вядомостей Литерацких. То, что уже нами сделано в этом направлении, Вы знаете. Разослав опросные письма писателям «академикам», мы теперь обращаемся к молодым литературным содружествам – и прежде всего к «Скиту». В это письмо я вкладываю несколько обращений Союза к писателям с просьбой вручить их тем из скитников, которых Вы считаете наиболее достойными и одаренными. Прежде всего, конечно, Головиной и Лебедеву. Если не хватит анкетных листов, то, я думаю, это не помешает тем из скитников, кто захочет принять участие в нашем деле, ответить нам и без специального к нему обращения.
Кроме того, и это уже по линии газеты, было бы очень важно получить автобиографические очерки от молодых пражских писателей (такие, как уже дали в газету Шершун, Чхеидзе и Городецкая)[262] и опять-таки прежде всего от Головиной и Лебедева. Для них я послал номера газеты с первыми автобиографиями через Вас, не зная их адреса[263].
Всецело рассчитываю, Альфред Людвигович, на Вашу поддержку и помощь. Знаю, что не откажете в этом; потому и осмелился потревожить Вас.
С уважением
Л. Гомолицкий.
Машинопись, на бланке Союза русских писателей и журналистов в Польше.
35. Гомолицкий – Ремизову
31.1.34 г.
Многоуважаемый
Алексей Михайлович,
Вы очень добры ко мне. Благодарю Вас за весточку и тургеневские сны[264]. По-новому перечел Вашу статью, а рисунки к снам видел впервые. Не устоял, чтобы не написать, а что вышло – не знаю[265]. Боюсь – не осудите ли...
Первопечатник Иван Федоров близок мне – 13 лет дышал тем же воздухом, что и он несколько веков тому назад. Жил в Остроге, где он, Федоров, в типографии князя Василия – Константина Острожского тискал первую печатную Библию (Острожскую). Для меня было жуткою страстью рыться в архиве Острожских[266] и бродить в подземельях замка... Потом привелось жить в одном из таких подземелий – поселил город, п<отому> ч<то> из квартиры выселили и деваться было некуда. Было там так: невидимые темные своды, полукруг решетчатого окна в полу – верх окна мне по пояс. И всего света в комнате что это окно. Со стен текла мутная влага. Ложишься в постель – точно одеяло, подушки только что отжали. Но еще глубже и дальше в камне – в замурованной нише двери я устроил себе келейку. Была такая маленькая, что нагревалась – раскалялась от керосиновой лампы. Выбелил, смастерил сам стол – и там в каменной тишине работал...
Когда вспоминаю о том времени, думаю – вот теперь в Варшаве, хотя, казалось бы, в условиях лучших, а всё равно сидишь духовно в таком же камне. Нет света, нет на ком смерить себя. Пусто здесь очень. А чтобы услышать совет издалека, надо издать, издать же недоступно. Рукописное же (как мой «Дом»), наверно, не считают за книгу. Вот хотя бы «Послед<ние> Новости», куда послал «на отзыв», – не только отзыв, а даже в список книг, полученных редакцией, не поместили[267]. И большая-большая грусть подступает. И так живешь через силу. То, что сделано – отвоевано у жизни. И иногда шепчет
Зовут меня Львом Николаевичем. До последней минуты родители не знали, что буду Львом, думали – Борисом. В день крестин пришла телеграмма от бабушки: крестить Львом – как все первенцы в ее роде. Один мой дядя так никогда и не мог примириться с этим – звал меня Тигр Тигрычем. Только мама думала, что это от папы Льва (хотя я – Лев Катанский)[269]– когда я должен был родиться, – умер папа Лев и мама много читала о нем в газетах и журналах. Решила: душа его вошла в меня, стала моею и выбрала себе прежнее свое имя.
Жду с нетерпением «Временника русской книги». И если бы можно было, чтобы Я.Б. Полонский не только III[270], но и все три прислал.
От Кнута письмо получил.
Искренне Ваш Л. Гомолицкий.
Warszawa, Podwale 5, m. 3 «Ros. Komitet Spoleczny»
