себя, чтобы на всех хватило, кто хочет. При том, и облизанное Гутенбергом писанье останется неотъемлемо его, автора, – ниточкой сказочного клубка, протянутой от авторского сердца к читательским. Вот Вы ничего не знали о моем существовании,
а я с детства рос под Вашим глазом, хотя для Вас и невидимый.
Теперь же, за все годы зарубежья, самое близкое, самое живое и человечное слово для меня –
– Ваше.
В газете, журнале, где только случится прочесть – как близкая, дорогая встреча.
Это я и боялся написать, потому что думал, что не поверите моей искренности. А я как на исповеди говорю Вам.
Говорю не для какой-то цели. А п<отому> ч<то> казалось временами, что надо, может быть, необходимо сказать. Просто по человечеству – человек должен сказать другому о том очень хорошем чувстве, которое соединяет его с
ним...
За Ваше же письмо сердечно отзывчивое я Вам так же сердечно благодарен. Совет Ваш исполнил – Зарецкому книжку послал и получил от него уже ответ, что книжка выставлена. Послал еще ему и другие рисунки[253]. Я.Б. Полонскому[254] тоже пошлю – специально сейчас переписываю для него экземпляр. Номера газеты Полонскому послал и послал также и Вам – Вы писали, что ждете их от Д. Кнута.
Ответ на анкету Союза мы ждем. Думаем, что собранный нами материал пригодится не только для нашего случая, но и для истории. Пока на 50 запросов мы получили 20 ответов. Жалко не довести до конца. Почти не ответил никто из молодых в Париже. Если они бывают у Вас, попросите их внимательней отнестись к нашей просьбе.
Что сейчас с Кнутом? У меня всё время теперь тревога о нем. Я его люблю. Он очень близок мне. Писал ему последнее время несколько раз, но не получил ответа. Наверно плохо ему, если молчит.
Поклон Д.В. Философову я передал.
Л. Гомолицкий.
Варшава
Podwale 5, m. 3
«Ros. Komitet
Spoleczny»
Автограф (почерк, напоминающий ремизовскую «каллиграфию»).
33. Гомолицкий – Кнуту
9.I.34.
Дорогой Довид Миронович,
до Варшавы дошел слух, что Вы уже написали свой автобиографический очерк для «Молвы». Почему же не посылаете?[255] И что у Вас, дорогой, что Вы так долго молчите?
Сейчас, когда пишу это, уже очень поздняя ночь. Жена больна – спит. Я же только что прочел Ваш рассказ во «Встречах»[256]. Жена прочла его до меня, сказала, что хочет написать Вам, что понятен он
Получили ли мой «Дом»? И что Вы решили о нем? Послал его А.М. Ремизову. А.М. посоветывал послать экземпляры в Прагу на выставку Зарецкого и Я.Б.Полонскому. Совет исполнил. В Праге книжка удостоилась – была выставлена. Отвечая А.М., не удержался от признания – ведь А.М. мой любимейший писатель[258], единственный, перед которым у меня трепетная любовь, т.е. привязанность. И это с детства – п<отому> ч<то> рос на его книгах. Боюсь – понял ли мою искренность и что не мог не сказать ему этого (ведь у меня давно уже было чувство – если уйдет Ремизов, мне будет невозможно тяжело, что не сказал ему). Вы его знаете лично – скажите, Довид Миронович – понял? – и не принял плохо?
Кому еще из молодых послать анкету Союза Писателей и номера «Молвы»?
Кстати уже пишу Вам... Перепишу сейчас и присоединю к письму свои стихи. Если найдете их достойными Парижа (Вы как-то ничего не пишете о моих стихах – Вам, наверно, кажется всё, что я произвожу, провинциальным и... скажите и это, всё скажите – ведь я не пристрастен к своему; это всё равно, что в деле, когда говорят: «плохо делаешь – надо вот так и надо знать, чтобы делать» – только пользу приносят. Я всегда готов отказаться от себя и умею глядеть на свое со стороны глазами не «я», а «он». Будьте даже неумолимы, но только до конца откровенны... Я хочу так же, как «Дом», переписать и остальное – 4 сборника и послать их Вам). Так вот, если найдете возможными для Парижа, не откажите попробовать пристроить где-нибудь, – где – Вам виднее[259] .
–––––
*
