Убийство меняет умонастроение человека. Совершив преступление, он становится другим существом. Возможно, именно поэтому было разоблачено столько убийц: они не предвидели, что преобразятся. В самом направлении их мыслей и чувств произошел перелом, на некоторое время они утратили ориентацию.

Мистер Тодхантер не считал, что он совершил убийство; в глубине души он прекрасно знал, что ничего подобного не совершал. Ведь никому не приходит в голову называть убийцей королевского палача. Мистер Тодхантер на протяжении нескольких недель привыкал к самой идее убийства, перебирал в уме все подробности, и не один раз, а сотню, так что вид крови стал только еще одной деталью вдобавок к нарисованным воображением, но несмотря на это теперь, когда дело было уже сделано, тревожился сильнее, чем прежде. Уверенность, которую он продемонстрировал у миссис Фарроуэй, и душевный подъем, последовавший после обмена револьверами, быстро улетучились. Мистер Тодхантер трепетал, его беспокойство было глубоким и непрестанным. Факт смерти и вид мертвой женщины, которую он же и приговорил к смерти, выбили его мысли из привычного русла.

Однако по всем внешним приметам мистеру Тодхантеру было нечего опасаться. Полиция к нему так и не явилась. Мистер Тодхантер не мог заставить себя читать газеты, даже скупые заметки в «Таймс»: все, что имело отношение к убийству, вызывало у него физическую тошноту. Тем не менее было очевидно, что полиция в растерянности — об этом ясно свидетельствовали заголовки статей, которые мистер Тодхантер все-таки просматривал. Нигде не сообщалось ни о каком аресте, самому мистеру Тодхантеру арест тем более не грозил. Постепенно он уверился, что умрет в своей постели, и довольно скоро. Напряжение и бессонница быстро изнуряли его. Через неделю после убийства мистер Тодхантер выглядел постаревшим лет на пятнадцать. И причиной тому были не угрызения совести. Совесть его была абсолютно чиста. Его состарила острая тревога. Мистеру Тодхантеру всегда было свойственно чрезмерно волноваться по пустякам, а теперь он имел полное право изводиться от беспокойства. Ежедневно оно доводило мистера Тодхантера почти до истерики. Он рвался хоть что-нибудь предпринять. Считал, что это его долг. Но что именно? Он не знал.

Некоторое время он обдумывал мысль о чистосердечном признании. Но что в этом толку? Оно никому не принесет пользы. И кроме того, мистер Тодхантер решительно не хотел в тюрьму. Прежде ему было все равно, схватят его или нет. Мысли о тюремном заключении вызывали у него сардоническую усмешку, ибо, конечно, он умрет задолго до казни. Он будет совершенно невозмутим и хладнокровен на заседании суда — уникальное зрелище. Только в интересах семьи он решил отказаться от такого развлечения. Но теперь все изменилось. Он не хотел попасть в тюрьму, не желал, чтобы его судили или вообще беспокоили. Если ему чего-нибудь и хотелось, так это сбежать. Жизнь продолжалась, и он считал, что вправе радоваться последним дням. Но пока его ничто не радовало. Он не мог читать, играть, даже Бах утратил былую прелесть. Казалось, он попал в незримые клещи, выжимающие из него жизненную силу. Подобного ощущения он не испытывал с тех пор, как провел несколько первых ужасных дней в подготовительной школе и осознал, насколько безрадостной может быть жизнь. От всего этого он стремился сбежать. С одной стороны, он чувствовал, что этого-то и не следует делать, но напряжение уже становилось невыносимым.

Однажды он вдруг отправился в кебе в Уэст-Энд и купил билет на пароход, которому предстояло обойти полмира. Круиз должен был продлиться почти четыре месяца, и мистер Тодхантер точно знал, что не доживет до возвращения на родину. Этому он только радовался. Как приятно будет умереть в роскоши и комфорте, и навсегда упокоиться в теплых водах какого-нибудь тропического моря!

Сам себе мистер Тодхантер казался быком, которого заперли в крошечном загоне, обнесенным высоким, выше его роста, глухим забором. В этом загоне он лишь уныло бродил по кругу да скорбно мычал, но вдруг перемахнул через забор и очутился на бескрайнем пастбище, где жизнь предстала ему в совсем ином свете. Другими словами, приняв решение, мистер Тодхантер опять почувствовал, что он сам себе хозяин. Со свойственной ему методичностью он начал собираться в путь. Дом в Ричмонде должен был ждать его возвращения, миссис Гринхилл оставалась в нем хозяйкой. В завещании мистер Тодхантер оставил дом двум пожилым и обедневшим кузинам, которых предусмотрительно поселил у себя, чтобы избавить их от беспокойства и лишней суеты. К своему завещанию он добавил пару пунктов. Мистер Тодхантер побывал у своего врача, который настойчиво поздравлял его с грядущим избавлением, однако назвать точную дату этого избавления не мог, поскольку аневризма с поразительной стойкостью перенесла напряжение последних недель, и в целом ее состояние за последние четыре месяца ничуть не ухудшилось.

И наконец, собрав багаж и ничего не оставляя на волю случая, мистер Тодхантер составил подробное письменное признание, поведав миру, как он убил мисс Джин Норвуд и в качестве доказательства приложив ее браслет. Браслет и револьвер были надежно заперты в ящике комода, а поверенному достался внушительный конверт с признанием, к которому прилагалась записка с просьбой после смерти мистера Тодхантера передать конверт в Скотленд-Ярд. На этом, рассудил он, дело будет закрыто. О семействе Фарроуэй он не слышал ничего с тех пор, как побывал на Мейда-Вейл, и искренне надеялся, что больше о нем никогда не услышит. Он сделал все, что мог. Теперь пусть супруги Фарроуэй и их дети сами позаботятся о своем спасении.

Первоначальное решение мистера Тодхантера заставил изменить один инцидент, достойный описания и произошедший вскоре после завершения тягостной для него недели. Однажды он случайно встретил управляющего театром, мистера Балла. Встреча состоялась на тротуаре Кокспер-стрит, возле судовладельческой конторы, куда мистер Тодхантер зашел по какому-то ничтожному делу, которое вполне мог бы уладить по телефону. Мистер Бадд, подбородок которого казался синеватым от щетины, сразу узнал давнего знакомого и приветствовал его с неожиданным воодушевлением. Час был поздний, и мистер Бадд,