принцу Карлу Филиппу. В те времена все кому-нибудь да присягали: одни королю Сигизмунду, другие сыну его Владиславу, третьи Тушинскому вору, а были и такие, которые прилепились к астраханскому самозванцу Петру, якобы сыну бездетного царя Федора Ивановича.

Обращаясь сразу и к Морозову и к Лихачеву, князь Никита, кивнув в сторону Романова, полупошутил, полувопросил:

— Скоро уж и мы поседеем, а вы в Думе все еще никак не соберетесь боярства нам сказать.

— Вам ли об этом горевать? Вы из великих девятнадцати родов, — ответствовал Федор Федорович, — вы сразу получите боярство, минуя окольничество. А подумайте, сколько ждать боярского чина другим…

— Другие пусть о себе сами думают. Хочу я стать боярином, — в открытую пошел Одоевский, — хочу на большое воеводство, хочу, чтоб польза от меня была… Думано много, читано много…

— Не спеши, князь. Время отдавать придет.

Это сказал Морозов. Он всего-то третий год в боярах, а уже напускает на себя: устал от дум государственных. Лихачев всю жизнь в этом котле, и только зубки свои лошадиные скалит:

— Охота — пуще неволи. Помозгуем, Никита Иванович.

И все, но это уже дело.

— Послушай, Борис Иванович! — опять пошел раскидывать сети Одоевский. — Скажи уж правду: болтают, будто царевич Иоанн, наподобие царевича Дмитрия, животных любит казнить.

Борис Иванович от такого вопроса побледнел маленько.

— Царевич?.. Не знаю. Не слышал. Я ведь при Алексее, при Иоанне — Глеб…

— На все воля и милость господа, — холодно и деловито сказал Лихачев. — У нас к тебе одна великая просьба, Борис Иванович. Эта просьба всей России — береги царевича Алексея, склоняй его к наукам, потому что добрый и сведущий государь — благо для государства. А про Иоанна зря говорят дурно. Такие разговоры унимать надо. Иоанн — ребенок малый, и все, как и наша с вами жизнь, — промысел божий.

Накрутил, поди разберись, а молодость любит ясность, и князь Одоевский уточнил:

— Спасибо тебе, Федор Федорович, за умное слово. Верно, царевича Алексея к наукам надо склонять.

— Царевич знает и любит слово божие, — сказал, прикрыв глаза веками, Морозов.

— Слава тебе, Борис Иванович. Знаем, как ты стараешься… Не утаивай только от отрока европейской науки. В науках спасение России.

'Бояре задумали тихий переворот', — усмехнулся про себя Лихачев, а вслух помудрствовал:

— Жизнь государства подобна человеческой жизни, и все в этой жизни должно совершаться естественно и в свое время. Прежде чем возмужать, ребенок должен стать отроком, а потом и юношей.

Разговор пошел отвлеченный, гости наелись, напились, осоловели, пора жену звать для поцелуев, но жена была нездорова, и хозяин предложил осмотреть библиотеку.

В библиотеке за придвинутым к окошку столом сидел молодой человек, с очень белым, как у затворника, лицом. Одет он был, как все слуги в доме, в немецкий, узкий зеленый кафтан, но у него была ослепительно белая, с белыми пышными манжетами рубашка, а на голове серебряный, завитый буклями, может быть, единственный в Москве парик…

— Что это? Кто это? — покатился со смеху Никита Романов.

— Мой хранитель книг — Федька.

Застигнутый врасплох боярским нашествием, хранитель книг поднялся из-за стола без излишней поспешности, глядя перед собой и так и не согнув спины перед господами. Парик подчеркивал крутой лоб с могучими шишками и напряженными, вздутыми на висках венами. Глаза под этим лбом-утесом ясные, серые, как большая река перед ненастьем, когда солнце закрыто тучей, а небо во всю ширь светлое, великодушное.

Лихачев подошел к столу и заглянул в книгу, которую читал хранитель Федька.

— Латынь?..

— Мой Федька знает латынь, греческий, шведский, польский, по-арабски читать умеет, а также может по-турецки и по-персидски, — похвастал князь Одоевский. — Он столь учен, что то и дело забывается. Склони же свою голову, Федя, перед лучшими людьми Русского государства, сделай милость!

Федька поклонился господам низко и быстро, словно его сзади ткнули носом в стол.

— Хочешь ученого государя, ученого народа, а сам боишься, — не стесняясь Федьки, хохотнул Романов.

— Кого я боюсь?

— Федьки своего. Не приведи господи, если он умнее тебя, начитавшись, станет. Ведь за этакую дерзость… запорешь небось?

Одоевского коробило от этих слов, но он терпел.

— Я не против умных слуг, как не против сильных воинов, которые умирают за меня на войне.

— Сколько же у тебя книг? — спросил Лихачев.

— Да два раза по сорок! — погордился князь.

— Немало… Можно мне спросить твоего слугу?

— О господи! Спрашивай.

— Как тебя по отцу? — обратился Лихачев к Федьке.

— Федор Иванов Порошин, — негромко, но с твердостью ответил хранитель княжеских книг.

'Истинно умен!' — подумал думный дьяк.

— Скажи мне, Федор Иванов, где же ты научился языкам?

— Шведскому у шведов, когда жили в Новгороде при батюшке князь Иван Никитиче Большом. Греческому у монахов, латынь да польский сам одолел, а по-арабски татарин, беглец крымский, показал…

— Тебя бы не худо к нашему посольскому делу взять.

— Э, нет! — нахмурился князь Одоевский. — Мой Федька мне самому нужен… А теперь, господа, не хотите ли поглядеть, как собаки медведя затравят. Большущего медведя вчера привезли на псарню…

Это было на закуску.

Гости захотели поглядеть травлю и покинули библиотеку, вместе с ними вышел и князь Одоевский, но тотчас вернулся. Подбежал к Федору Порошину, смазал его по щеке, сбил парик:

— Я научу тебя кланяться. Пока мы потеху будем смотреть, ступай к Сидору-палачу и скажи: князь пожаловал меня двадцатью плетями, да чтоб со всего плеча! Сам на спину твою погляжу, как высекут.

И ушел.

Федор, не мешкая, открыл маленький сундучок, достал из него русскую одежду, переоблачился, взял свиток чистой бумаги, коломарь с чернилами, две книги. Сунул все это в котомку, где прежде лежала одежда. Достал из стола горсточку мелких денег, сел за стол, написал бумагу, приложил к ней печатку. Бумагу туда же, в котомку, и быстро из дому вон через красное крыльцо, боясь, что на заднем дворе его могут перехватить.

Из города выбрался, глянул окрест — поплыло в голове: простор на все четыре стороны, и самая желанная та сторона, где вольный Дон по степи бежит.

Весною-то, господи, душа молодеет и радуется! А кому молодеть дальше некуда, кого соки-то распирают — по весне и дерево пьяно, — тот ходит-бродит, в голове солнце, да луна, да звезды, высь, звон, миражи — одна глупость сладкая да грех необоримый.

Ученик мыловара Георгий, одетый как бог послал, но статный, красивый: на лице нежность беззащитная, любовь не разысканная, не обманутая, — углядел в церкви боярыню чудесную. Боярыня была ненамазанная! Все женщины вокруг — в белилах да румянах по самые уши. На головах у всех красные