Боярин Борис Иванович Морозов — румян, доброжелателен. У него ласковые движения, и слова у него румяны, ласковы и теплы.

— Храм — это символ мира, стены храма — символ народов, четыре угла — четыре христианских добродетели: мудрость, сила, умеренность, справедливость. Радость ты наша, Алешенька, будь милостив, повтори, какие есть добродетели?

Мальчику восемь лет. У мальчика круглое лицо, круглый и нежный, как розочка, рот, круглые, синие, сияющие глаза. Он смотрит на своего учителя с восторгом, восторг мешает ему слушать. Вопрос застает врасплох: дужки бровей стрелами впиваются в переносицу, нос мчится через все лицо. Розочка исчезла, рот безгубым лезвием, даже глаза стали длинными, и в них настороженный, зеленый, кошачий огонек.

— Не спеши, голубь ты наш, Алешенька, подумай, а потом и скажи. Царям торопиться некуда. Цари от бога, и всего они достигли уже по рождению своему.

— Добродетелей четыре! — быстро и очень тихо говорит мальчик. — Умеренность, мудрость, сила…

Зеленый огонек в глазах свирепеет.

— Славно! Славно! — похваляет боярин ученика. — Мудрость, сила, умеренность и справедливость. Стало быть, храм…

— …символ мира.

— Стены…

— …народы.

— Четыре угла…

— …добродетели!

— Замечательно, радость ты наша, Алешенька. Столбы в храме — это символ апостолов, дверь — Христос, кровля — любовь, покрывающая бездну греха мира, полированные камни стен — очищение святых через страдание.

— Дверь — Христос, кровля — любовь, полированные камни — очищение святых через страдание.

— Так, так, свет ты наш, Алешенька! Ясная головка твоя, доброе твое сердце.

— А зачем нужно страдание? — Мальчик спросил и глазами — в пол, чтобы не смутить учителя своего, чтоб невзначай не углядеть в глазах его какой-либо неправды.

Но голос боярина Бориса Ивановича ясен, как солнышко на пасху.

— На страдании воздвигнута, свет ты наш, Алешенька, святая и небесно-высокая наша христианская церковь. За людей, ради спасения нашего, страдал господь. За любовь к Иисусу Христу страдали святые мученики, и нам дано постоять за веру, за православие.

— Я помню мучеников.

— Вот и повтори мне их деяния, ангел мой!

— О, не называй меня ангелом! Не мучь меня! Я грешен, грешен! — Мальчик зарыдал, и боярин маленько подвыл ему, посморкался. — Первый мученик христианский — святой Стефан. Его убили камнями. Епископа иерусалимского Иакова сбросили с крыши. При Нероне казнили апостола Петра…

— Где? Когда?

— В Риме. Рим загорелся со всех сторон. За христианами гонялись, как за зверьми лесными. Память апостола Петра на 29 июня.

— Славно! Славно, голубок ты наш, Алешенька!

— Иоанна Богослова хотели сварить живьем в масле,

но потом сослали на остров Патмос, и там он написал книгу 'Откровение'. 'Откровение, или Апокалипсис'.

— При Трояне к диким зверям на съедение бросили епископа иерусалимского Игнатия Богоносца. Он сказал: 'Я пшеница господня. Пусть я буду размолот зубами зверей, чтобы стать чистым хлебом Христовым'.

Мальчик вцепился в полу боярской собольей шубы.

— Если я согрешу, если я когда-нибудь страшно согрешу, пусть и меня бросят к зверям. Пусть и меня съедят! — тихонько заплакал от любви к господу и от жалости к самому себе, съеденному зверьми.

— Успокойся, свет мой, Алешенька! Утри глаза… На сегодня урок закончен.

— Нет! Нет! Я расскажу, я помню! При Адриане, римском императоре, убита мать Софья с дочками Верой, Надеждой, Любовью. При императоре Марке Аврелий сгорел в огне, не привязан к столбу, епископ Поликарп из Смирны. Святую Перепетую бросили на рога буйволу. Дакий убил отрока Неофита. Святая Параскева замучена в Иконии, святая Екатерина в Александрии. Память Варвары-мученицы па 4 декабря…

— Спасибо! Спасибо тебе за великое прилежание. Но чем бы ты хотел заняться после урока?

— В поле хочу, на коня! А вечером послушать бахаря.

Лошадь была умница. Маленькие руки царевича теребили узду, требовали галопа, и лошадь пустилась в галоп, но всякий раз, отрывая от земли ноги, она искала для них и находила самую безопасную опору. Она словно понимала, что несет на себе не только маленького, но и драгоценного человека, ибо этот человек, да какое там — человечек, был наследником престола, надеждой на спокойствие и умиротворенность в величайшем из государств православного бога.

Мальчик был счастлив. Он обогнал всех своих дядек и служек. Его не опекали ни справа, ни слева, он был сам по себе, и молодой, едва зеленеющий ветер, не сообразивший, кто перед ним, норовил сорвать мальчишку с лошади, но мальчишке помогала чудо-лошадь, и тогда ветер сдунул из-под куста и пустил под лошадиные ноги, через поле наискосок, веселого зайчонка.

О господи! Сладкая сладость воли! Зеленый пушок березняка, буйно летящий мимо, сверху вниз, как метель. А сквозь эту метель — синеструй небесный! Ветер в грудь, весенний дух! А березняк как брызнет в стороны, и оборвалась зеленая метель. Весь мир — синее небо. Одно вверху, другое с размаху — под лошадиные копыта. Замерла душа от счастливого ужаса: неужто чудо? На само небо наехал! А небо-то, что под копыта бросилось, — вдрызг, как зеркало! Капля — ледяная пуля — в щеку впилась. И зайчишка — вот он. Не надо было лужу ему обегать.

Вытянул царевич стрелу из колчана, нацелился, а лошадь в сторону взяла. Стрела синичкой в кустах тренькнула, а заяц уже бьется в агонии, к земле пригвожден.

Обернулся царевич — стрелец Трофимка лук в саадак[1] прячет.

Коня в разворот, к Трофимке — и по морде его толстой — с правой руки да с левой, да опять правой замахнулся, а кровь отлила от головы и вместо гнева — стыд, стыд. Упал царевич головою на лошадиную гриву — и домой.

Никаких бахарей!