счастья меддах был слепой. Он увидал, что за ним идут чужие, только на своей улочке. Улочка — двоим не разойтись. Хотел увести преследователей от дома, но с другой стороны надвигались на него такие же мрачные люди. Тогда ему захотелось одного: увидеть Надежду, отдать ей деньги для сыночка. Чужие бежали к дому, но он опередил их, только вот двери не успел за собою затворить. Он успел кинуться перед Надеждой на колени и положить к подкосившимся ее ногам узелок с медяками. А больше ничего не успел. Голову ему отсекли одним ударом ятагана.

Дом меддаха в ту ночь сгорел. Надежду схватили, проволокли через весь город и бросили в сарай, где вповалку спали невольницы.

Она не искала для тела своего удобного места — где упала, там и лежала. Рабыня…

Теплая ночь, пряная, как ларь заморского купца, влажная, черная, таинственная, жила за глухой стеной невольничьего сарая.

¦ч

Помереть бы, не пытать судьбу. Ох как не хотела Надежда жить!.. Море — так в море, пропасть — так и в пропасть, стена каменная — так об стену. Нельзя! Нельзя, чтоб родилось у нее дитя. Сын ли, дочь ли — имя для них одно: раб.

Услышала Надежда — шепчутся. Господи! Русская речь, заслушалась…

— Запомни, меня звали Анной, — говорила одна, — помолись за меня.

А другая отвечала с усмешечкой:

— Чего себя надрываешь? Не помираем, чай.

— Авдотьюшка, не быть нам уже на родине. Пропадем здесь, в басурманах. Надругается какой- нибудь нехристь…

— Бабье дело — терпеть. Мы вон с тобой сколько по рукам ходим, и ничего — не пропали пока. От купца к купцу, и каждый просит за нас не меньше, а больше.

— Опомнись, что ты говоришь-то?

— А ты голову не теряй. Привыкла в тереме сидеть, тебе и боязно. А я бояться дома устала. Наш боярин охоч был до молодух.

— Молчи, Авдотья! Не отрекайся от дома своего.

— Хватит. Спи. Я слово себе дала — вернуться домой. И я вернусь. Спи, сестренка. Нам завтра на торгу по-лебединому, а не по-куриному стоять. Ты запомни: с высокого камня дальше прыгнешь.

О, как же он высок должен быть, камень-горюн, чтоб с него до самого дома скакнуть!

— Авдотьюшка, Авдотьюшка! — всхлипывая, дрожал тонкий голосок, но та, другая, сильная, не отвечала.

Надежда лежала, не меняя позы, ленивая духом, уставшая от своего прекрасного тела, а под сердцем у нее билось живое, маленькое, нежное, родное. И она не заметила, как и что в ней переменилось, но почуяла вдруг — лицо залито слезами и сама она как пустыня, на которую обрушился ливень.

Еще не померкли звезды, еще муэдзины — глашатаи бога на земле — спали сладко, а в покоях Кёзем-султан началась таинственная жизнь.

Быстро одевшись, не причесывая волос, не созывая слуг, вдовствующая султанша, содрогнувшись, вошла под своды комнатного камина, повернула по солнцу медный обруч дымохода, и задняя стенка камина отошла. Кёзем-султан закрыла за собой тайник и узким подземным ходом вышла из дворца. Подземелье вывело ее в небольшой сад возле неприметного дома. Не заходя в дом, Кёзем-султан дернула за шнурок на двери, и тотчас из дома вышли с паланкином заспанные слуги. Кёзем-султан села в паланкин, ударила трижды в ладоши, слуги подняли паланкин и пошли. Эти тоже были немые. Они не задавали вопросов. Для них один удар в ладоши — одна дорога, два удара — другая…

У крымского еврея Береки в Истамбуле был свой невольничий сарай. С выдающимся товаром Берека приезжал сам.

Его невольницы красотой уступали одному солнцу, зато они могли сиять в любое время дня и ночи. Они были учены манерам восточным и европейским, они знали турецкий язык, они пели, играли на музыкальных инструментах, они танцевали, они умели говорить сладкие речи, умные речи, смелые речи.

Берека был удачлив в делах, ибо деньги он чуял, как лошадь чует дорогу к дому. Удачливость обернулась несчастьем. В Акмечети за продажу девочек он получил столько палок по пяткам, что правая нога стала у него сохнуть. Теперь он ходил с костылем, но прибыльного дела не бросил. В эту ночь сон не шел к нему. Он оделся в лучшие одежды и с двумя телохранителями-караимами отправился к своему сараю.

Сердце ныло недаром. Возле своего сарая Берека увидал паланкин, который рослые слуги опускали на землю.

Берека благословил про себя своего еврейского бога и отворил дверь перед госпожой. Госпожа взяла факел и сделала знак, что хочет войти к невольницам одна.

Вскоре она снова показалась в дверях и поманила Береку. Госпожа указала на тоненькую, хрупкую девушку, доверчиво прижавшуюся к великолепной рослой красавице.

— Это русская! — испугался Берека, — Она не учена. Русские плохо слушаются…

Госпожа, не отвечая, вышла из сарая, села в паланкин, и уже оттуда к ногам Береки был брошен тяжелый кошелек.

— Девушку доставить в покои Кёзем-султан, — был голос из паланкина.

Берека открыл кошелек и увидал золото.

На невольничьем рынке Надежда стояла возле Авдотьи.

— Я за Нюрку боялась: худа, тонка, слезлива, — говорила Авдотья Надежде, — пропадет, думаю, девка. А вон как вышло… Уж к какому дворцу — не знаю, а только высоко улетела… Я по дури думала: коль велика да здорова, так мне и цены нет… А тебя-то, бедняжку, с брюхом-то… тоже сюда, на торжище, не посовестились.

Надежда молчала. Торг оживал, прибывали покупатели. Появился и Берека. Оглядел свой товар, изумился. Кликнул надсмотрщика.

— Откуда эта? — ткнул пальцем в Надежду. — У меня, Береки, лучший, отмепнейший товар. Кто строит козни? Кто портит мою торговлю?

Надсмотрщик наклонился к уху Береки и прошептал:

— Ее притащили ночью. По приказу из Сераля.

— А что мне Сераль! — зашипел Берека. — Значит, в Серале мои враги дали кому-то взятку. Моя торговля погибла. О проклятье!

Он поднял костыль, метясь Надежде в живот. Авдотья заслонила ее.

— Ну ты! Прыщ! — крикнула она по-русски.

Берека отшатнулся, он знал и по-русски. Все московские посольства одалживались у него.

— Взять, скрутить!

Надсмотрщик бросился к Авдотье, но тут заверещал бабьим голосом евнух:

— Почему мне мешают смотреть товар?

Только что шерсть на Береке дыбом стояла, и вмиг шелком льется. Мигнул надсмотрщику, и тот провалился сквозь землю.

— Извольте! У меня лучший товар. — И глаза на Авдотью: стой, мол, этак, заслони от позора.

Но евнух решительно отстранил красавицу и воззрился на беременную.

— На каком месяце? — спросил евнух.

— На каком месяце, отвечай господину, — пропел Берека.

Надежда молчала. Золотые волосы по груди, бледна, кожа

светится.

— Что же ты молчишь, надо отвечать, когда спрашивают! — почти уже пел Берека.

— Сколько она стоит?

— Самую малость.

Евнух достал из-за пояса сафьяновый мешочек и уронил. Берека поймал мешочек на лету.