пятнадцать — шесть.

Мастеровых девятьсот — пятьсот тридцать один, врачей и цирюльников тридцать шесть — двадцать шесть! Прикинул итог. Двор сократился больше чем наполовину. Беспорядка будет меньше вдвое. Вызвал великого визиря и великого муфти. Передал им свой фирман.

— Исполнить! Я уезжаю на охоту в Анатолию[52]. К моему возвращению дело должно быть закончено.

Великий визирь Байрам-паша и великий муфти Хусейн- эфенди поглядели друг на друга так, словно попрощались.

Выбросить за ворота половину двора и не дать вспыхнуть дворцовому мятежу?

Лишить государственных мест людей достойнейших, для которых эти места куплены миллионерами-ростовщиками за многие тысячи золотых, изгнать друзей ханов, царей и всесильных бейлербеев, низвергнуть отцов и братьев жен и любимых наложниц самого падишаха, оставить без жалованья детей, племянников, свояков таких сановников, как казначей, бостанджи-паша, и после этого самим не остаться без головы? Возможно ли это?

Мурад хитер, как волк. Он уезжает в Анатолию. В Анатолии много кочевников, для которых власть султана божественна. Если в Истамбуле начнутся беспорядки, у него под руками будет слепая, ненавидящая город сила.

Охотиться Мурад собирался не меньше трех недель. Воля ваша, визири, можете долго думать и быстро сделать. Можете рубить по кускам… Но если дело не будет совершено, пеняйте на самих себя. Пути к сердцу Мурада были неведомы, но зато было ведомо: пощады он не знает.

Перед отъездом падишах осчастливил своим присутствием покои любимой наложницы Дильрукеш.

— О повелитель! Я каждую ночь жду тебя, и восход солнца стал для меня безрадостным.

Он не улыбнулся.

— Я ждал, пока весь яд выйдет из меня. Я пришел к тебе, Дильрукеш, за моим орлом. Будь же милостива ко мне.

Слезы брызнули из глаз ее.

'Любовь — это море: кто не умеет в нем плавать, тот утонет'. 'Кто говорит правду, того выгонят из тридцати деревень'.

Юный меддах сам когда-то бросал в толпу своих слушателей слова безымянных мудрецов.

Любовь — это море. А в море хорошо тому, кто на палубе галеры, но не под палубой, прикован цепью к веслу,

И море бывает темницей, но любовь?

Меддах метался в золотой своей клетке.

Он снова и снова обходил голую, без единой трещины, глухую стену, которая дом этот, где было все, о чем мечтают в голодном, горемычном мире, отгораживала от безобразного, голодного, горемычного мира, без которого он не мог жить.

Оборвыш, совсем недавно боявшийся оскорбить прикосновением золотую посуду, он вдруг стал придирчив к самым нежным, к самым изысканным блюдам. Он швырял кушанья в слуг, а кушанья эти стоили его медного заработка, может быть, за год.

Та, что называла себя Афродитой, не появлялась многие ночи. Спросить о ней не у кого. Меддах злобно терзал своих немых, потому что ему чудилась скорая расправа. Если его разлюбили — смерть. Золотая клетка, наверное, никогда но пустует, но надоевших птиц на волю здесь вряд ли отпускают, ради сохранения тайны им сворачивают головы.

Швырялся кушаньями меддах не по одной злости. Хитрил. Однажды, отвергнув все сорок блюд, он отправился на кухню. Ведь как-то попадают к многочисленным его поварам свежие фрукты, овощи, птица и мясо?

Он заглядывал в котлы, обнюхивал горшки и кувшины. Он пожелал посмотреть хранилище. Ему показали темные подвалы со снедью, пряностями и другие подвалы, где хранились тончайшие вина. Одного он так и не разглядел — двери на свободу.

В отчаянии меддах устроил пир для всей прислуги. Он сидел с ними вместе, с безъязыкими поварами и сторожами, слушал чавканье, всхлипы, клацанье зубов. Еда без языка — мучение для того, кто наблюдает за трапезой.

Сам он так и не смог притронуться к пище, только пил.

Наконец все насытились. Он ушел к себе, и здесь его тошнило и корчило, и, чтобы не оскорбить брезгливостью слуг, сердца которых он хотел завоевать сладкой едой, сам вытер за собой.

Ночью в его комнату вошли. Он не слышал, как отодвигалась дверь, но он почувствовал, что не один, проснулся сжался в комочек, ожидая худшего.

Вспыхнул огонь. Свеча выхватила из тьмы лицо златокудрой гурии, которая каждый раз, когда являлась Афродита, приносила ему кубок ликующего напитка.

— Пошли, — сказала она.

Он даже ответить не смог, покорно сполз с ложа и пошел. Она провела его в одну из галерей с цветником, подошла к фонтану, повернула мраморную головку лотоса, и фонтан сдвинулся с места.

Два десятка ступеней вниз, десяток шагов подземельем, и опять ступени. Гурия зажгла факел и подняла его повыше, чтобы меддах видел. Яма, железная дверь на трех замках, и, загородив эту дверь, — тигр.

Меддах попятился.

Боги знают грешные мысли людей.

Афродита отстранилась от меддаха, закинула руки за голову и тихо, зловеще засмеялась.

— Смертные ничтожны!

— Чем прогневил я тебя? — испугался меддах.

— Скажи мне, что надобно сделать для человека, чтобы он был доволен жизнью? Ты всю жизнь рассказывал о чудесах. Почему же ты тяготишься, когда сказка стала для тебя явью?

— Смилуйся, богиня! — закричал меддах, чувствуя, что земля ускользает из-под ног.

Богиня опять засмеялась.

— Я не богиня — я женщина, но мне ведома твоя печаль: ты хочешь к людям, ты мечтаешь о прежней ничтожной жизни, о грязной соломе вместо пуховой постели, о рубище вместо одеяний царей… Я могу отпустить тебя, ибо не боюсь твоих россказней. Все, что ты ни расскажешь, люди примут за сказку. Но дороги назад, в мой дворец, уже ты не найдешь.

'Кто говорит правду, того выгонят из тридцати деревень!' — снова вспомнилось меддаху.

— Богиня, покинуть твой дом — обречь себя на смертную тоску…

— Хорошо, я тебе верю, — быстро сказала богиня.

Она поднесла к губам левую руку с перстнем на среднем пальце, подула, и раздался высокий вибрирующий свист. Тотчас распахнулись двери, и толпа негритянок подхватила светильники и удалилась. Вслед за негритянками в спальню вошли два гиганта в латах и шлемах, светящихся, подобно волнам под луной. Гиганты подняли светящиеся копья к потолку и развели их, и тогда взошедшие на ложе увидали над собою черное небо и россыпи стамбульских ожесточенных звезд.