В Бахчисарай, сделав крюк, заходили через южное предместье Азиз. В этом предместье возле могилы мелек[40] Аджидара жил шейх — хранитель святынь. У него был серебряный сосуд с волосами из бороды Магомета и пергамент, на котором рукой пророка была начертана молитва от всех болезней. Получить благословение такого шейха — все равно что удостоиться благодати.

Младший Ширин-бей ехал первым, а вторым с вилами в руках — на каждом рожке казачья голова — юный и свирепый Амет Эрен. Вдоль дороги, словно зайцы, бегали мальчишки, тыча пальцем в сторону казачьих голов. Давно ли Амет Эрен был среди мальчишек, года не минуло!

Татарки с младенцами глядели на шествие, поднявшись на крыши саклей. Глядели на Амет Эрена, на его ужасные вилы. Опустив головы, а глазами так и тянутся — рыск туда же, к вилам, — замирают на месте, сжимаются застигнутые врасплох рабы. Родственничка боятся углядеть?

А вот и шейх. Ширин-бей остановил коня. Шейх подошел к Амет Эрену. Лицо белое, мертвое, а глаза сияют, мечутся.

— О слава тебе, юноша! Наконец-то я вижу воина. Я не зря прожил жизнь. Дух великих батыров Крыма вновь осенил нас крылами победы. Дни царства хана Бегадыра будут благословенными. Радуйтесь, татары. Аллах послал нам великого царя и великого воина.

Приведи Ширин-бей сто человек полону — забылось бы. Иные приводили тысячи и тьмы, а вот пророчество — неугасимая молния души. Не беда, что вся слава досталась Амет Эрену, придет время, и во дворце вспомнят — младший Ширин-бей въехал в Бахчисарай через южное предместье, и только благодаря этому в первые же дни правления хана Бегадыра были произнесены устами святого слова великодушного пророчества.

Набег закончился. Отряд младшего Ширин-бея перестал существовать. Ширин-бей роздал воинам скудные деньги за участие в походе, и все разъехались по домам.

Сам Ширин-бей с Абдулом с утра отправились к Маметше-ага рассказать, что делается у русских, чего от них нужно ждать. И с самого же утра Амет Эрен торчал на конюшне бея. Ему никто ничего не сказал, и, значит, он мог, как другие, ехать на все четыре стороны. Но куда? Домой? Чтобы там быть на побегушках у многочисленных своих старших братьев?

В новый бы набег! Но никто не зовет… Вернется из дворца бей, увидит Амет Эрена и скажет: 'А ты что здесь делаешь? Ведь я дал тебе не меньше, чем другим?'

И придется уехать… К Абдулу. Пасти его медовых рабов. Вспомнил Ивана. Рука к сабле потянулась.

Чтобы не торчать во дворе без дела, Амет Эрен принялся чистить лошадей. Вдруг ему показалось: что-то не так.

Амет Эрен повел глазами и обмер: на крышах мальчишки, как галки, понасажались, смотрят на него. Амет Эрен выронил скребок, пошарил руками по земле, словно слепой, юркнул под навес и спрятался в стойле. Почему они смотрят на него?

Во дворе шумели. До Амет Эрена стали доходить высокие, сердитые окрики Ширин-бея. Он гонял слуг. Кого-то искали.

— Вот он! — воскликнул некто, заскочив в стойло. И тотчас в конюшню вошел Ширин-бей.

Амет Эрен поднялся к нему навстречу.

— Почему ты здесь?

— Они смотрели…

— Кто они? — удивился Ширин-бей. И глянул на сакли. — Ах, они!

И улыбнулся. Ему было лестно, что он, младший Ширин- бей, создал такого героя.

— Тебя во дворце ждет Маметша-ага! — Ширин-бей особым взглядом вцепился ему в глаза: понимаешь ли ты, что я для тебя сделал, и понимаешь ли ты, как должен теперь стоять за меня? — Скачи, скачи, Амет Эрен! И не забывай того, кто первым повел тебя к славе.

— О! — только и мог вымолвить благодарный мальчик и жалобно закончил: — Еще бы в поход…

Как ступени со святого неба на грешную землю — сакли. И женщины на крышах в безмолвном ожидании. Толстые от шалей, неподвижные. Словно суслики у нор. Кто этот всадник? Властелин, летящий птицей к гнездовью? Или вестник?

О аллах! Дай силы устоять.

О аллах! Ты снова милосерден. Это конь властелина!

Абдул был скучлив. Он всегда спешил домой с любой почетной службы, из любого похода. Вот они, родные сакли. И вдруг рука невольно натянула повод, осаживая коня. На пороге сакли стояло чудовище — черная, круглая, словно казан, голова, без глаз, без ушей, без носа и рта — и в белом! Дэв! Злой дух! О аллах!

Но страшилище подняло черную руку и сдвинуло на затылок маску — Халим! Халим-пасечник! Сын!

Отец направил лошадь к сакле. Не останавливаясь, спрыгнул с коня. Конь, привыкший к хозяину, пролетел мимо крыльца и, развернувшись, встал, глядя, как люди радуются друг другу.

— Все живы? — весело спросил Абдул.

Халим опустил голову.

— Отец, русские бежали…

У Абдула захватило дыхание, на губах умер вопрос: 'А Иван?' Молча прошел в саклю.

— Подай зеркало.

Халим принес бронзовое зеркало. Отец размотал почерневшую от пыли повязку. Ухо было целехонько. Струпья отпали. Шва не видно. Рану обозначает белая полоска. Спасибо монахам.

— Мед я выкачал из дупла. Иван не ошибся. Десять бочек получилось, и воску много.

Халим боится, что отец не станет слушать, но отец поднимается с ковра.

— Покажи, что осталось от пасеки?

Халим ведет Абдула на пасеку. Пасека разрослась. Молодец сын! Пять бочек меду нужно продать. Одну подарить хану, еще одну — Маметше-ага. Остальные поберечь.

— Иван говорил, надо сад развести, — тихо твердит Халим. — Плоды будут, и пчелам будет хорошо. За нектаром летать близко. Иван говорил: пчелы погибают скорей, когда им летать далеко. Крылышки у них обтрепятся, они и падают. Иван…

— Не вспоминай о нем! — крикнул Абдул. — Если его убьют — я не пожалею. Сад мы посадим. Осенью надо деревья сажать. Я знаю.

Абдул потрогал себя за ухо. 'О эти русские!'

Ну и ну!

Ай да бояре!

Не Государственная дума базар, бабий базар: бабы продают, бабы покупают.

Беда идет на Русь. Трудно добытый мир может вновь

сорваться в бездну войны.

Государь сидит как дородная, уставшая от волнений и ничему уже не дивящаяся старая нянька, привыкшая к детской возне, к детским коротким ссорам, дракам, восторгам. Ему, государю, сорок лет, но двадцать четыре из сорока он сидит в этой Думе. Есть от чего умориться.

Шум государю не мешает. Он думает государственную думу медленно, добросовестно, оглядывая предметы думы со всех сторон, думает так, как, по его разумению, должно думать монархам.