боярства, вровень с самим царем, потому что царь без ученого человека как без рук.

'А чего ж ты, ученый человек, на Дон бежишь?' — подумал про себя Георгий.

И Федор Порошин поглядел ему в лицо, словно услышал вопрос.

— К моей науке да капельку бы удачи. К одному счастье само льнет, а другой всю жизнь, как рыба об лед. Через лед видно, да рыбий хвост не топор. На вольном Дону поищу удачу свою. На Дону всякий человек — казак.

'Стало быть, и я на Дон иду? — подумал, засыпая, Георгий. — Я и не подлец, и зла никому не желаю…'

И вспомнил вдруг свою голубую боярыню.

'Одна теперь на Москве осталась!'

Надо же такое сказать, а сказалось.

И заснул. И всю ночь улыбалась ему издали ласковая боярыня.

— Гляди!

Георгий проснулся. На краю леса мужик остановил каурую конягу, по случаю великой грязи запряженную в сани, и с топором пошел в лес. Послышались удары топора по дереву.

— За дровишками приехал, — сказал Георгий, потягиваясь. — Есть хочется, кусок хлеба у него попросить бы.

— Тихо! — Федор Порошин быстро натягивал сапоги Георгия, — Впору!

Торопливо обнял парня за плечи.

— Вот тебе каравай!

И правда, из котомки явился каравай хлеба, вчера 'швед' почему-то промолчал про него.

— Вот тебе два алтына! Жду на Дону!

— Куда же ты? — удивился Георгий и все понял. — Лошадь хочешь увести? Не надо. У мужика небось детишек куча.

— Молчи, парень! — Глаза у Порошина сверкнули недобро.

Мужик, заслышав шлепанье лошадиных копыт по грязи, выметнулся из лесу. Побежал было, да где ж угнаться за верховым? И завыл тут мужик, как волк. Запрокинул голову к небу и завыл, уронив топор, помахивая руками, будто крыльями.

Сжался Георгий под стогом, как мышонок. Набежал бы на него мужик, топором бы рубил его — не воспротивился бы. Вон они как, разговоры про науку, обернулись…

Шел Георгий за своими ногами, глядишь, и впрямь к Дону вынесут. Кормился трудно, слово себе дал: чужого не брать.

Башмаки немецкие не жали, по теплу шел, и с каждым днем припек прибывал. Ноги верную дорогу раздобыли, на Дону теплее. Об этом Георгий знал. Воля голову ему кружила. И уже не оттого, что податься некуда, а своей, подпиравшей его под самое сердце охотой, торопился он в казачьи вольные степи.

…В стороне от дороги, на берегу реки, во тьме ночной только и дела, что гадать, — горел бесстрашный костер. То ли удальцы жгли — им сам дьявол брат родной, то ли сильный отряд стрельцов, то ли какой-нибудь столетний дедок-рыбак: от него никому никакого прока — ни разбойнику, ни татарину.

Начиналась в этих местах земля рязанская — опасные места. Тут и разбойники шастали в надежде по-волчьи отхватить от большого обоза приотставшего купчишку, тут и одиночки бегуны мыкались, не зная, в какую сторону податься. Добирались сюда и татарские ловцы людей.

Место открытое, дождь моросит. Осторожный человек попрыгал-попрыгал да и пошел на огонь, как ночной мотылек.

Высмотрел у костра одного мужичка, да и тот безус. Перекрестился на всякий случай и подошел к огню.

— Доброй ночи!

— Доброй ночи! — отвечает парень.

У самого в руках даже палки нет: то ли уж больно много видел на своем недлинном веку, то ли совсем ничего не видал.

— Можно погреться?

— Грейся. Места хватит.

Пришелец сел на корточки, протянул к огню мокрые от дождя руки.

— Моросит едва-едва, а на мне, кажись, сухой нитки нет.

— Я шалаша ставить не стал, — откликнулся парень. — Под ветками переночую… Похлебать не хочешь?

— А есть?

— А как же! На вечерней зорьке хорошо клевало. Горшок у меня плох, но ушица добрая… Погрей нутро.

Горшок и вправду был плох. Щербат. Сверху добрый кусок вывалился.

— Вчера нашел, — сообщил парень. — Да ты не бойся. Я его песком тер и воду в нем кипятил. Я человек чистый…

— Зовут-то тебя как?

— Иваном.

— А меня Георгием… Из Москвы идешь?

— Из Москвы, будь она неладна!

Съел молча уху, перекрестился.

Сидел, уставясь на пылающие головешки. И вдруг засмеялся.

— Мерзавец!

— Кто? — тотчас спросил Георгий.

— Брехун один!.. — Иван поглядел на парня серьезными глазами, — И сам не знаю: то ли головой биться, то ли плясать?

— А чего так?

— К царю мы ходили с брехуном-то…

— Видели?

— До сих пор бока болят… Скажу тебе, малый, не имей умную голову, имей язык складный… Ходили мы у царя управы на лихоимцев искать… — Иван махнул рукой, — Давай-ка спать, малый! Гаси огонь — и спать.

— Зачем гасить-то? Теплей!

— Гляжу я на тебя: не дурачок, а ума тоже нет.

У Георгия глаза вприщурочку. Обиделся.

— Не серчай… Разбойников нам, может, и нечего бояться, а вот для татарина мы хорошая пожива… Экие молодцы! Мы тары-бары, а для нас, глядишь, уже аркан свили.

— А я про татар и не подумал! — встрепенулся Георгий. — Ушел на волю — гуляй, думаю, себе!

— Гуляй, да смотри.

Георгий взял горшок и метнулся к реке, но, прежде чем плеснуть в огонь воду, посожалел:

— Хорошо горит! Люблю на огонь глядеть!

Шли вместе. Вот и река Пара. До родной деревни совсем уже близко. Перебрести речку, пройти через лесок, а там, за бугром… Там, за бугром, в черных тараканьих избенках, ждут не дождутся ходоков, всем миром посланных к царю за правдой.

— Ты чего, Иван, задумался? — спрашивает Георгий.

— Да так. Дом близко. Снимай обувку — вброд пойдем.

Перебрели речку, пошли лесом. Лесок не густ, орешника много.

— Поищу-ка я себе палку, — сказал Георгий.

— Поищи. Глядишь, пригодится. Я тебя на бугре подожду. И не торопись, мне подумать надо.

Идет Иван, а голова книзу тянет.

Что миру скажешь? Ходил далеко, а выходил преглупую сказку: мерзавец, мол, Емеля-то! Почуял кус с царева стола, так и позабыл все на свете, про совесть, про жену, детишек, про село горемычное, родное.

Самому бы надо было через забор махнуть. Сколько дней по Москве мыкались, вызнавая, где можно