музыкой в душе и на устах. Как будто адское пламя ее свиданий с Каримом осветило все вокруг, как будто после жизни в сумерках наконец рассвело. Как будто она родилась ущербной и только сейчас ей подарили недостающее.
Назнин больше не ходила на собрания. «Бенгальские тигры» жили своей жизнью, но жили плохо. Проблема заключалась в отсутствии проблем. «Львиные сердца» перестали выпускать листовки. «Бенгальские тигры» выпустили еще пару (одна называлась «Десять способов стать богобоязненным», на другой был свернутый плакат со словами «исламский джихад», полыхающий на фоне АК-47), но без искры «Львиных сердец» костер затух.
Это мучило Карима:
— Они что-то задумали. Легли на дно, и поводов для беспокойства сейчас больше, чем раньше.
На севере продолжались беспорядки.
— Наверное, туда поехали, чтобы накалять обстановку. Но они вернутся. И у нас снова начнется девяносто третий год[66]. Нет, даже хуже станет. — Он сказал это после выборов советника, когда стало опасно выходить на улицу.
Но ряды «Бенгальских тигров» таяли, численность особей сокращалась. Однажды на собрание пришло пять человек. И Карим не выдержал:
— «Львиные сердца» ушли в подполье. Набирают людей. А мы что?
Он стоял в коридоре, но Назнин ни о чем, кроме спальни, думать не могла.
— На что мы будем годны, если вдруг настанет время?
Он переминался с ноги на ногу. Закатал рукава выше локтя. Назнин расстегнула пуговицу у него на рубашке, пальцем провела вокруг цепи, по шее. Дотронулась до его подбородка, родинку теперь не видно под бородой.
С тех пор как они стали любовниками, Карим отращивает бороду. Щетина такой же длины, как на голове. Он обращается за религиозными наставлениями к Духовному лидеру, имаму в женских тапочках.
— Ты знаешь, что в собрании аль-Бухари семь тысяч пятьсот шестьдесят хадисов. Второй по величине сборник хадисов аль-Хаджджаджа, там семь тысяч четыреста двадцать два.
Карим присел на туалетный столик, пока она меняла простыни и сворачивала их.
— Чтобы хорошо разбираться в исламе… Господи, какую хорошую надо иметь память.
Он подвинулся, чтобы она достала другой постельный комплект из ящика.
— А ты знаешь, что Кааба[67] был воздвигнут Адамом, и что это первая церковь на земле для вознесения хвалы Господу?
Назнин постелила простыни и заправила их по краям.
— А ты знаешь, сколько надо сделать таваф[68] вокруг Кааба? Три раза. Я думал, что знаю все. Я не знаю самых основных вещей.
Назнин готова была его слушать бесконечно, только бы молча убирать следы своего неисламского поведения. Вечером, когда Карим давно уже ушел, когда она суетилась и готовила на кухне, к ней пришла Шахана с учебником:
— Ты знаешь, что у человека сорок шесть хромосом, у собак и куриц семьдесят восемь, у скорпионов четыре, а у горошин четырнадцать?
— Нет, — призналась Назнин, — я этого не знала. А что такое хромосома?
Шахана обиделась:
— Ну, это такая штука в биологии. Нет, ну представляешь, у человека их меньше, чем у курицы.
Назнин сорвала еще травинку и силой вернула себя на землю. Пришли с прогулки девочки, попросили мороженого. Назнин колебалась, будить ли Шану, но, пока она думала, Шану проснулся сам. Он рыгнул, закрыв рот рукой, и зевнул, не прикрываясь.
— Я пойду за мороженым, — сказал он, — потяни мне ноги.
— Мне сегодня хорошо, папа, — сказала Биби.
— Это самое главное. — И он посмотрел на Шахану. — А тебе?
— Лучше не бывает.
Шану помедлил. На лицо набежала тучка. Но потом ушла. Обвислые его щеки растянулись в улыбке:
— Все для нашей мемсахиб. — И пошел по траве к берегу озера.
— Ты его любишь? — со злостью спросила Шахана. Глаза ее сузились.
Назнин словно вытолкнули из самолета. Кивнула.
— Я имею в виду, была ли ты в него влюблена? Может, до того, как он
Назнин потянулась к дочери. Дотронулась до ее руки, захотела обнять ее, прижать к себе крепко- крепко.
— Твой отец очень хороший человек. Мне повезло в замужестве.
— Ты хочешь сказать, что он тебя не бил, — сказал Шахана.
— Когда ты повзрослеешь, все поймешь. И про мужей, и про жен.
Назнин не знала, кто из них мудрей: она или дочь. Может, вопросы Шаханы не так уж наивны? Так или иначе, она чувствовала гордость за свою девочку.
Но Шахана не успокаивалась:
— Ты его любишь?
Биби села рядом, обняв колени руками и приготовившись к худшему:
— Ты его любишь, мама?
Назнин засмеялась:
— Глупые вы девчонки! Что за вопрос — люблю ли я свою семью. Смотрите, вон ваш отец с шоколадным мороженым.
В понедельник утром пришла миссис Ислам за деньгами. Она прислонилась к стене в прихожей, и тут же отлетел еще один шмат штукатурки. Несколько минут миссис Ислам терла ногу, и в ее стонах слышались одновременно и боль, и стремление ее превозмочь. Она опрыскала бедро спреем от растяжений. Большая часть вылилась на шифоновое сари, но от спрея полегчало.
— Деточка, я тебе кое-что принесла. Вот. Принеси мне мою сумку.
Улегшись на кровать, миссис Ислам закрыла глаза.
Назнин стояла рядом. За стеной в соседней квартире — ритмичный стук. О стенку хлопает кровать. У соседки новый дружок. Назнин вспыхнула. Интересно, слышат ли соседи, как стучит ее кровать, и много ли ее кровать уже рассказала.
— Господу осталось назвать только час, а я уже готова.
Назнин привыкла. Не хочется спорить. Надо подождать. Слушать миссис Ислам все равно что в Гурипуре слушать радио в грозу. Назнин просто отключалась.
«Ближайшие соседи — белые. В чужие дела они не лезут», — однажды много лет назад сказала ей миссис Ислам. Теперь Назнин знает почему. Остается сказать англичанам спасибо за эту их особенность.
— Школа переполнена. Не отправляй к нам своих дочек. Мы не сможем их принять.
Назнин заметила, что на бородавке у миссис Ислам вырос еще один узелок. Из него торчит четвертый волосок. Все четыре волоска длинные. Может быть, руки миссис Ислам трясутся сильнее, а может, у нее ухудшилось зрение. Возможно, она и вправду становится немощной. Белый пучок прически уже не такой плотный и аккуратный, как раньше. Он теперь похож на гнездо неряшливой и неразборчивой птицы, и вместо невидимых сил, резинок и заколок в нем сверкают с десяток черных металлических шпилек.
Назнин подошла к серванту и открыла дверцу. Из-за деревянного слоника вытащила желтый конверт и в третий раз за день сосчитала пять десятифунтовых банкнот. Шану решил больше не отдавать проценты. Две недели повторял:
— Ничего больше не дам этой воровке. Отныне все деньги откладываем на поездку.
