— Тише, отец рассказывает.
— Когда он соизволит замолчать, дай мне знать.
Шану перечислял сокровища и произведения искусства во дворце. Экскурсовод, который говорил на непонятном Назнин языке, стал с группой неподалеку от Шану. Оба они заговорили громче.
Назнин хлопнула в ладоши:
— Какой у нас сегодня чудесный выходной, правда, девочки?
— Да.
— Да.
— Пошли, — сказал Шану, — давайте отойдем в сторону и посмотрим на дворец под другим углом. И чтобы на фотографиях он был лучше виден.
Он достал бутылку с водой и отхлебнул из нее. Предложил бутылку Шахане, но она сделала вид, что не заметила.
Через двести ярдов им встретилась тележка с горячим арахисом в карамели. Назнин, осуществляя запланированное с утра веселье, оживилась:
— Ммм. — И погладила себя по животу. — Как вкусно пахнет. Купишь?
Шану похлопал по кошельку на поясе:
— Угощения я тоже продумал.
Они сели на ступеньки напротив входа в парк и принялись за орехи в бумажных пакетиках, вдыхая запах жженого сахара. Назнин ела, смеялась, разговаривала и задавала сотни вопросов. Через несколько минут Шану начал на них отвечать, Назнин снова засмеялась, Шану замолчал и посмотрел на жену, склонив голову набок.
— Ты хорошо себя чувствуешь? Может, это у тебя от солнца?
Назнин вспыхнула и снова засмеялась. Слишком много она смеется, но, однажды начав, уже не так просто остановиться.
— Нет, нет. Со мной все очень хорошо.
И икнула, и снова расхохоталась. Схватилась за живот, который уже болел от смеха. Шахана улыбнулась, потом захихикала. Легонько стукнула мать по голени носком своей кроссовки:
— Хватит, ма.
И тоже начала смеяться. Биби расхохоталась, сначала без видимого веселья, потом с более серьезными симптомами. Навернулись слезы, тельце затряслось. Шахана показала на сестру, обе взвизгнули, глянув друг на дружку, и сделали свой первый и единственный оборот на карусели смеха.
— Ну что ж, — сказал Шану. — Его распирало от гордости за отлично организованный день. — Как же нам весело.
Они перешли на другую сторону аллеи и пошли обратно к Букингемскому дворцу. Девочки шли впереди, каждая с пакетом в руках, не отпуская друг друга.
— Это зрелище самое прекрасное из всех достопримечательностей, — сказал Шану Назнин, она споткнулась и схватила его за руку.
Они вернулись к дворцу, потому что Шану хотел испробовать фотоаппарат и сделать общий кадр. Должно получиться, объяснил он, если подойти к дворцу достаточно близко и следить, чтобы в видоискателе помещалось все. И завозился с маленьким картонным фотоаппаратом.
— Он одноразовый, — сказала Шахана, — чего с ним возиться?
Шану закончил с первым фотоаппаратом, и веселье закончилось. Начал искать второй, заявил, что его украли. Предложил обратиться к гвардейцам, стоявшим в низеньких черных коробках во внешнем дворе дворца.
— У них ведь есть ружья, пусть пристрелят этого подонка.
Назнин предложила выложить все, что у него в карманах.
— Господи, — сказал он, — ведь я же не ребенок.
Шану опорожнил все карманы, нашел фотоаппарат и велел девочкам приготовиться к снимку.
Девочки послушно заулыбались и успели столько раз сменить позы, наклонить головы в разные стороны, что, когда наконец из кадра ушли все люди и когда наконец Шану понравилось то, как они стоят, даже Биби была не в силах улыбаться.
— Улыбайтесь, — приказал Шану, и тут кто-то вошел в кадр, — О господи. Почему у вас такие несчастные лица?
Настала очередь Назнин фотографироваться с дочками.
— Если весело улыбнешься, — прошептала она Шахане, — куплю тебе те сережки.
— Те висячие?
— Да.
— Те длинные висячие?
— До колен. Улыбайся.
Шану в кадре вместе с дочками. Назнин держит палец на спуске. Этот снимок, наверное, будет поставлен на кухне, на столе возле кафельной стены, он постепенно будет покрываться тонким слоем жира с куркумой из кастрюль. На снимке запечатлен человек в возрасте: длинные красные шорты поверх жилистых голеней, белая футболка обтягивает несуразный живот. Он приобнял двух маленьких девочек в салвар камизах. Слева, подняв руку и защищая лицо от солнца, девочка постарше: о начале подросткового возраста говорят прыщи вокруг подбородка и впечатление (загадочным образом отразившееся на снимке), что от смущения она поджала пальцы на ногах. Она в зеленом, выбрала самый темный оттенок, почти черный, волосы ее распущены и свободно лежат на плечах. Через несколько лет Назнин никак не могла вспомнить, что за черное пятно у дочери на лице — либо царапина на пленке, либо прядь волос во рту. Под вторым крылом у человека маленькая девочка с приклеенными к бокам руками. Она смотрит на мужчину снизу вверх и улыбается так, словно ей тычут ножом в спину. На ней красивый розовый камиз, шарфик волочится по земле. Мужчина улыбается прямо в объектив, его вместительные щеки излучают радость. Глаза спрятаны за темными очками.
— Мы должны все вместе сфотографироваться.
Шану оглянулся и поискал, кому бы доверить снимок. Выбрал молодого человека, сияющего благополучием, словно всю жизнь его кормили только молоком и медом.
— Конечно, — сказал человек, как будто только этой просьбы и ждал, — становитесь ближе друг к другу.
Назнин стала так близко к Шану, что задела его плечом. На фотографии должна выйти послушная и скромная жена, в простом цветном сари. Положила руки на плечики Биби.
— И откуда вы все приехали?
Говорит как диктор в телевизоре.
— Мы из Бангладеш, — ответил Шану очень медленно, на случай, если человек с трудом его понимает.
— Что вы говорите!
Это озадачило Шану.
— Да, — сказал он, — из Банг-ла-деш.
Шану произнес это слово так осторожно, словно человек собирался его записать.
— Что вы говорите!
Человек вернул фотоаппарат. Он вел себя очень просто. Спокойный, как ребенок у матери на руках.
— А что я говорю? — ответил Шану.
Шахана закатила глаза:
— Я из Лондона.
— Это в Индии?
На молодом человеке голубая рубашка в клеточку, лицо излучает здоровье.
— Нет, нет, Индия — это одна страна. Бангладеш — другая.
— Что вы говорите!
Человек поразился этому факту, но быстро взял себя в руки.
