Он сделал вид, что внимательно обводит взглядом зал, тщательно избегая Вопрошателя.

— Обратимся к Секретарю. Эта листовка «Бенгальских тигров»?

Секретарь кивнул и продемонстрировал листовку всему залу.

— И разрешение на ее печать дал Комитет по печати? Секретарь поднес листовку очень близко к лицу

в поисках печати или водяного знака с разрешением.

— И распространение ее тоже Комитет разрешил?

И Вопрошатель, который все это время сжимал кулаки так, что побелели костяшки, не смог дальше контролировать себя.

— Комитет? Время комитетов кончилось. Сейчас время джихада.

Нос его раздувался от желания действовать, а глаза от напряжения превратились в щелки.

— Брат, не рассказывай мне про джихад. Я говорю про дисциплину.

— Дисциплина, — выплюнул Вопрошатель, — Комитет? Это ты у нас Комитет, а Комитет — это ты.

Карим потрогал телефон на поясе. Увидел перед собой Назнин. Сложил руки и застучал правой ногой.

— Не надо меня со счетов сбрасывать, брат.

— Я тебя не сбрасываю, раз ты до сих пор стоишь.

Несколько бесконечно длинных секунд они молча перестреливались убийственными взглядами и пытались столкнуть друг друга самоуверенностью.

— Поставить ли мне это на голосование? — спросил Секретарь, вступая между ними. Он снова показал свои маленькие молочно-белые зубки.

— А что происходит?

— Ничего не происходит, голосование не нужно, — ответил Карим, — любой, кто хочет создать и возглавить свою собственную группу, может немедленно покинуть зал. И забрать свои листовки.

Вопрошатель шагнул к самому краю сцены. Носки его обуви зацепились за бортик. Он хотел подойти ближе к публике. Он хотел, чтобы все его слышали:

— Нас истребляют по всему миру. Давайте не будем ссориться из-за листовок.

Он незаметно сделал еще шаг вперед, и Назнин увидела, что у него прошиты подошвы. На задних рядах зашевелились.

— Я вам кое-что покажу.

Он достал из жилета стопку бумаг. Перелистал, достал фотографию, такого же размера, как записные книжки у Шану. Фотография свернулась по краям, когда на нее падал свет, она бликовала, но все-таки Назнин разглядела ребенка.

— Это Нассар, ей один годик. Вес девять фунтов четыре унции. Нормальный вес двадцать два фунта. Фотографию сделали в Басре в декабре 1996 года.

Он наклонился и передал фотографию Назнин:

— Передайте ее по залу.

Девочка лежит на спине в коротеньком белом платьице с красными рукавами. Назнин коснулась ее истощенных ножек. Девочка еще ни разу не ходила и не ползала. Назнин посмотрела на сморщенное личико, на большие темные глаза с недетским выражением. И только волосы у нее, как у всех малышей: тоненькие, легкие, чуть вьющиеся.

Вопрошатель достал еще одну фотографию:

— Это тоже иракские дети. Машгал, Адрас и Мисал. Всем еще нет и года. Эта фотография сделана в 1998 году.

Назнин передала дальше фотографию Нассар и взяла новую. Черно-белая. На одеяле лежат три малыша, тоненькие косточки, обтянутые тоненькой кожицей. Они куда-то вверх тянут ручки, и по их требовательному взгляду Назнин поняла: надеяться им не на что, но они еще не знают об этом.

— Прямым следствием начала санкций против Ирака стала смерть больше половины иракских детей. По самым оптимистичным подсчетам.

Вопрошатель снова перелистал свою стопочку. Он на секунду присел и вытащил еще несколько листов:

— Это Hyp. Ей было шесть. Вот что стало с Hyp после американской ракеты класса «земля-воздух», сброшенной на Аль-Джамхурия[59] рядом с Басрой 25 января 1999 года.

Сначала Назнин подумала, что это тоже черно-белая фотография. На фоне серого пепла и пыли красивый полузасыпанный профиль девочки. Назнин с трудом различила плечо и рукав, утонувшие в пыли. Волосы у девочки стянуты назад и примяты горсткой камней. Красивая фотография — этюд об остановившейся жизни, но не о смерти. И только спустя несколько минут Назнин заметила вверху фотографии руки, отцовские руки, баюкающие маленькую головку, поняла, что снимок цветной, и поняла, что он означает.

— Она была простой мусульманской девочкой. Одной больше, одной меньше, кому какое дело? Об этом надо молчать, — сказал Вопрошатель, — ничего нельзя печатать, ничего нельзя делать. Если умрет десять мусульманских детей, кому какое дело? Если десять сотен, сотня тысяч, полмиллиона, миллион, кому какое дело? Нам нельзя писать о наших братьях в Ираке или в Чечне или еще где, потому что нам до них дела нет. Они для нас никто.

В зале была полная тишина, потом послышались голоса. Стулья отодвигались, люди поднимались с мест, эхом разносились по залу и английские слова, и бенгальские, гулко отзывался плиточный пол. Все заговорили разом, никто больше не собирался терпеть.

Назнин наблюдала за Каримом. Он тер шею, словно хотел снять с нее голову. Фотографии почти довели ее до слез, но ей все равно было интересно, как он себя поведет.

Вопрошатель отошел в глубь сцены. Он остановился в центре, и сцена теперь принадлежала ему. Он поднял руки и подождал, чтобы все успокоились.

— Послушайте, я всего лишь казначей. Говорить мне не положено. Некоторые предлагают: «Вышвырнуть его. Его позиция слишком радикальна».

В зале послышался ропот протеста.

Слово взял Карим:

— Никто никого не собирается вышвыривать. Мы здесь все и собрались для принятия радикальных мер. Я предлагаю сначала разобраться с тем, что творится у нас в районе.

Кто-то заулюлюкал. Назнин краем глаза заметила чьи-то кулаки, но тут же раздались одобрительные возгласы.

— Будем бороться с пивом и с бинго? — спросил Вопрошатель. — Что нас убьет, бинго или пиво? Или полуобнаженные женщины?

Кое-где засмеялись. Вопрошатель решил закрепить успех. Он бросил Назнин последнюю фотографию. Его маленькие глазки под тяжелыми веками превратились в треугольники.

— Вот последствия санкций. Вот цена, которую своими жизнями платят дети, больные и старики.

Концом сари Назнин утерла слезы, которые все-таки навернулись.

Но людям уже не сиделось на месте. Фотографию просмотрели очень быстро и вернули на сцену.

— Как вы думаете, почему они называют себя «Львиными сердцами»? — Карим отошел по сцене влево. Прислонился к стене. — Вы знаете, что это означает?[60]

Вопрошатель не почувствовал смены настроения в зале.

— Я вам сейчас кое-что прочту.

Он пошарил по карманам своего жилета, который не снимал, несмотря на жару. По-видимому, жилет у него, как передвижной кабинет. Подкладка из того же материала, что и ластовица на кальсонах Шану. На внутренней стороне целые гроздья карманов.

Он начал читать:

— «В последние несколько лет перед началом третьего тысячелетия только одно преступление