— через пять месяцев!.. он воюет с японцами или немцами!»
Маленький красный радиоприемник стоял на полке, из него фонтаном содовой лились новости дня в промежутках между песнями военного периода, такими как «Рози Риветер», которая подбадривала женщин, работающих на военных фабриках, или «Дубы над белыми утесами» — о летчиках, пролетавших над ними, когда они возвращались в Англию после бомбового налета на Европу.
Каждый день, пятая страница в «Ньюс» публиковала истории и фотографии с фронта, часто объявляя награды, врученные за доблесть на полях битвы нашим бойцам.
— Ты слышал о Лэрри ЛаСейле? — затаив дыхание спросила Николь, как-то во вторник ворвавшись в помещение аптеки. Хотя мы разговаривали с ней в углу, где были выставлены на полках кондитерские изделия, покупатели обернулись и слушали, и вся аптека погрузилась в глубокую тишину.
— Он спас жизнь целого взвода, — объявила она. — Захватил вражеское пулеметное гнездо. Об этом говорили по радио…
В следующую субботу в «Плимуте» мы были ошеломлены, когда внезапно увидели Лэрри ЛаСейла. Его показали в ролике «Моветон-Ньюс». Он был неухожен, его лицо было измождено и вытянуто, глаза глубоко утонули в свои орбиты, но это был наш Лэрри ЛаСейл, чего было не отнять.
Вопли приветствий заполнили воздух, ноги затопали по полу, почти накрывая шумом голос диктора:
«Морской пехотинец из Новой Англии проявил мужество в бою на берегу острова… в Тихом океане… ему вручили Серебряную Звезду…» и снова приветствия и аплодисменты потрясли зал, накрывая оставшуюся часть комментария.
В тот вечер и на следующий день жители Монумента битком набивались в «Плимут», чтобы еще раз увидеть на серебряном экране первого героя этой войны, который был выходцем из их города.
Шарф и бандаж у меня были не всегда. В английском госпитале, на его территории и в окрестных деревнях, где мое тело наслаждалось свежим воздухом, как только бандаж был удален, я иногда мельком мог увидеть собственное отражение в зеркале, в окнах или стеклянных дверях, и это продолжалось до того, как я на три дня получил увольнительную в Лондон.
Гуляя ярким цветущим весенним днем, я был разочарован, потому что в моем сознании этот город всегда был поглощен туманом, а в его темных вечерних закоулках прятался Джек Потрошитель или кого-то преследовал Шерлок Холмс. Я шел по Беккер-Стрит, надеясь найти дом номер 221-B, даже притом, что я знал, что этот адрес существовал только в детективах Конана Дойла.
Пока я шел, то почувствовал, как все, кто встречался мне на пути, отворачивались, чтобы не смотреть в мою сторону, и расступались, давая мне широкий проход. Маленький мальчик, который держался за руку матери, вдруг закричал и спрятал свое лицо в складках ее юбки. Мне было интересно, что же его так напугало, пока не увидел его огромный глаз, снова выглянувший на меня перед тем, как заплакать.
Я спешно отошел в сторону ближайшего здания и оказался около окна, украшенного обросшей зеленью вывеской паба, где среди рекламных плакатов с пинтами пива и разными видами пирогов я увидел то же, что и тот мальчик — мое лицо. Его не было вообще, просто ноздри, словно на морде у какого-нибудь животного, обшелушившиеся щеки, беззубые десна, сжатые челюсти, словно затянутые невидимыми зажимами.
Я попытался поднять воротник своей эйзенхауэровской куртки, чтобы хоть как-то спрятать хотя бы нижнюю часть лица, но воротник был слишком узким, и вообще ничего не закрывал, и я поспешно пошел по тротуару, опустив голову, избегая встреч глазами, желая быть невидимым.
Почему никто не предупредил меня? Я горько спрашивал себя, забравшись на верхний этаж двухэтажного автобуса, закрывая лицо ладонями. И тогда я понял, что врачи и медсестры, вероятно, настолько привыкли к раненым и калекам, что все это уродство стало для них нормальным явлением.
Энрико подарил мне белый шарф, который, как он сказал, он выиграл у какого-то летчика в покер.
Теперь во Френчтауне. Мое лицо заживает. Зубные протезы придают форму нижней части лица, и челюсть становится жесткой, но ноздри — они все еще остаются пещерами, и плоть моих щек отказывается зарастать до конца, она все такая же сырая и красная. Я смотрюсь в зеркало и больше не вижу себя, а лишь незнакомца, медленно принимающего новый вид.
И это — правда, что меня не беспокоит, заживет ли мое лицо или нет, потому что я знаю, что это уже не имеет никакого значения. Важно, что мою личность скрывает чужое лицо, не только, чтобы шокировать всех жутким зрелищем, но и чтобы потом никто не смог узнать во мне маленького Френсиса Кассаванта после того, как я выполню свою миссию.
Теперь каждый день, когда я просыпаюсь, то знаю, что наступит день, когда объявится Лэрри ЛаСейл, и я начну закрывать дверь — дверь в будущее. Вырываю из записной книжки адрес и номер телефона доктора Абремса в Канзас-Сити и сжигаю в раковине. Затем горит список больниц для ветеранов — его мне дал Энрико, когда я покидал Англию. «Я буду в одной из них», — сказал он мне. — «Пока не смогу принадлежать сам себе». Я знал, о чем он, потому что уже имел свой собственный план после того, как моя миссия будет завершена.
Я наблюдаю за огнем, съедающим список больниц: «Прощай, Энрико».
Запах пепла наполняет воздух — влажная копоть возвращения Лэрри ЛаСейла.
Он вернется домой второй раз.
Закрыв глаза, я думаю о Николь и о том, как его первое возвращение домой во время войны бесповоротно изменило нашу жизнь навсегда.
Лоренс ЛаСейл, лейтенант Американского Морского Пехотного Корпуса был награжден Серебряной Звездой за проявленные героизм и отвагу во влажных джунглях Гуадалканала в южной части Тихого океана. Его показывали в кинохронике, и о нем много говорили по радио. Он, наконец, ехал домой в увольнение на несколько дней. Третьего июля 1943 года, в три десять по полудню все ждали прибытия поезда из Бостона.
В тот жаркий и влажный день все собрались на платформе центрального вокзала Монумента, чтобы поприветствовать его по прибытию. Туда также пришли дети Врик-Центра: Джой ЛеБланк, Луис Арабелль, Мэри ЛаКруа, среди них я и многие другие, а также их родители, знавшие Лэрри ЛаСейла, бывшего ярким маяком для их детей во мраке Великой Депрессии.
Я всматривался в собравшуюся толпу, с нетерпением ожидая Николь. Она записалась в добровольцы Красного Креста и в тот день готовила комплекты продовольствия для военнослужащих. Она сказала, что будет позже, уже во время прибытия поезда.
Я стал ногой на рельс, надеясь почувствовать легкую дрожь, которая должна предупредить о том, что поезд уже близко. Ритмичная вибрация защекотала мне ногу через подошву ботинка. Обернувшись, я увидел Николь. Она шла, тая в дымке раскаленного летнего дня. На ней была темная синяя юбка и белая блузка. Она махнула мне рукой, когда спешным шагом приблизилась к зданию депо. В то же время грохот поршней, рев гудка и шип пара объявили о прибытии поезда.
Несколько позже Лэрри ЛаСейл стоял на платформе. Он был одет в красивую зеленую униформу с нашивками лейтенанта на плечах и с медалями на груди. На его загорелом лице зажглась все та же самая старая добрая улыбка кинозвезды, и, когда он сощурился, глядя на нас, то маленькие морщинки собрались вокруг его глаз.
Мы поприветствовали его криками, когда он сошел с платформы и направился к нам. Все та же легкая походка Фреда Астера, но что-то в нем переменилось. Его тонкие и острые как нож черты, теперь стали еще ярче, нос и скулы обострились. Я вспомнил, как трудно было подумать о том, что он может быть морским пехотинцем, когда он объявил о своей мобилизации. Но теперь, видя его иссушенное мускулистое тело, я смог себе его представить штурмующим крутой берег на Гуадалканале, с винтовкой в руке, со штыком, с гранатами, висящими на поясе, стреляющим по врагу.
