Пистолет. Он словно опухоль на моем бедре. Я иду по утренним улицам. Ветер дует мне навстречу, и он никогда не утихнет. Апрельское солнце жалит меня в глаза, но ветер тут же забирает его жар, гремя окнами магазинов и пиная мусор по углам и водостокам.

Останавливаюсь на углу Девятой и Спрус-Стрит, и смотрю на окна второго этажа трехэтажного дома, где мог бы быть Лэрри ЛаСейл. Подозревает ли он мое присутствие у своего дома? И знает ли он, что у него есть лишь несколько минут, оставшихся для его жизни?

Я спокоен. Сердце бьется ровно. Что значит еще одна смерть после всего, что я видел на полях и в деревнях Франции? Невинные лица двух молодых немцев всплывают в моей памяти, но Лэрри ЛаСейл ни в чем не невиноват.

Ступеньки, ведущие на второй этаж, сильно изношены. Много лет их не заменяли, и думаю о тех, кому приходится по ним подниматься после тяжелого рабочего дня на заводе или на фабрике. Останавливаюсь у двери квартиры, снимаемой Лэрри ЛаСейлом, опускаю руку в карман и касаюсь ствола, чтобы убедиться в наличии оружия. Долго стучу в дверь. Удары эхом отзываются в тихой прихожей.

Никакого ответа. Я жду. Снова стучу, на сей раз кулаком.

«Входите, дверь не заперта», — наконец, отвечает Лэрри ЛаСейл. Без сомнений это его голос — немного ослабший, но все же еще тот его голос, который приветствовал нас во Врик-Центре.

Внезапно начинаю колебаться и теряю уверенность — его голос пробуждает реальность того, что я должен сделать. Вхожу в квартиру, и в аромат горохового супа, кипящего на черной печи. Из большой зеленой кастрюли поднимается пар.

Он сидит в кресле-качалке перед черной угольной печью, и сощуривает глаза, чтобы рассмотреть, кто же к нему пришел. Он бледен, его глаза погружены в орбиты, словно в кинохронике, когда-то показываемой в «Плимуте», и теперь он кажется хрупким, словно сошедшим со старой, выцветшей и пожелтевшей со временем фотографии. Его глаза хлопают так быстро, словно он снимает рапидом мое перемещение по комнате. Может, моргание глазами это признак того, что он чего-то опасается? Мое сердцебиение усиливается донельзя.

— Френсис, Френсис Кассавант, — объявляю я. Важно, чтобы он сразу узнал, кто я — не хочу впустую тратить время.

— О, Френсис… — в его глазах высвечивается удовольствие. Он еще не знает, зачем я к нему пришел. — Заходи, заходи, — в его голосе звучит все тот же энтузиазм.

Он медленно поднимается из кресла-качалки, придерживая его, чтобы оно не качалось произвольно, и протягивает мне руку. Я подхожу к нему. Мы жмем друг другу руки, и в этот момент могло бы показаться, что мы вот-вот обнимемся, словно старые друзья и товарищи, словно учитель и ученик. Я делаю шаг назад. Его белые руки хватаются за воздух прежде, чем он опустит их и снова сядет в кресло.

— Садись, садись, — говорит он, указывая на стул около окна напротив его кресла. — Сними куртку и кепку… и шарф…

Я не двигаюсь и ничего не снимаю. Я не собираюсь надолго здесь задерживаться, лишь только для того, чтобы выполнить свою миссию.

— Не бойся, показать свое лицо, Френсис. То, что от него осталось, является символом того, насколько храбрым ты был. Серебряная Звезда — ты ее заслужил…

— У вас она тоже есть, — говорю я, стараясь найти ответ, и снова удивляясь тому, как Лэрри ЛаСалл всегда умеет находиться на шаг впереди каждого из нас. Теперь он знает о моем лице и о Серебряной Звезде.

Расслабившись в кресле и вздохнув, он пожимает плечами, словно он внезапно устал.

— Хорошо, что ты пришел… — говорит он, и на его лице выплывает все та же знакомая улыбка кинозвезды. — Это заставляет меня вспомнить старые добрые дни во Врик-Центре. Хорошие были дни, не так ли? Тот чемпионат по настольному теннису. Для тебя, Френсис, это был особый день…

Во мне поселяется глубокая печаль, словно зима вдруг пробирает меня до костей.

— Да, вы сделали это возможным. Вы дали мне победить.

— Ты пропустил пункт, Френсис, но ты заслужил ту победу. Игра тогда была важнее, чем счет. Ты играл как чемпион и заслужил свой приз…

Почему все должно было вывернуться именно так?

— …но те дни уже далеко. Война закончилась. Все изменилось. Теперь позади не только война, но и остальные трудности, — говорит он. Подняв руки, он рассматривает их, затем все свое тело. Он растирает свои бедра. — Никаких видимых ран, Френсис. Но я изношен. Поначалу это называли синдромом джунглей, но не думаю, что они действительно знают, что это на самом деле…

«Может, это твои грехи не оставляют тебя в покое?»

— А ты, Френсис. Ты придешь в норму? Все заживет? И будешь выглядеть иначе?

— Да, — у меня нет желания углубляться во все подробности или рассказывать ему о докторе Абремсе, потому что так или иначе со мной ничего уже не произойдет.

Тишина укутывает эту комнату, и он меняет положение своего тела в кресле. Я опускаю руку в карман и касаюсь рукоятки пистолета, чтобы напомнить себе о собственной миссии.

— Как ты смог попасть в армию в столь юные годы? — спрашивает он, фокусируя свои глаза на мне так же, как и когда-то, словно мои слова были важнее всего, что он когда-либо слышал.

Я рассказываю ему о подделанной дате рождения:

— В те дни они брали любого желающего.

— Ты же еще ребенок, — качает он головой, в его глазах сияет восторг. — И стал героем…

Я всегда хотел быть героем таким, как Лэрри ЛаСейл или кто-либо еще, но теперь я фальшивлю. И я устал ото лжи, и мне нужно избавиться от фальши.

Я смотрю мимо него в окно на залитую солнцем улицу:

— Я — не герой.

— Конечно, герой. То, что я слышал о тебе и читал в газетах…

— Знайте, почему я ушел на войну?

— Почему каждый уходит на войну, Френсис?

— Я ушел на войну, чтобы умереть, — говорю я тихо, словно на исповеди у Отца Балтазара. — К тому же я сильно испугался самоубийства. В войне, в бою, как мне показалось, умереть легче, и при этом бы не опозорил имен ни отца, ни матери. Я искал возможность умереть, а вместо этого убивал других, и двое из них были детьми, такими же, как и я…

— Ты спас свой патруль, упал на гранату…

— Когда я упал на ту гранату, то не старался никого спасти. Я увидел шанс в одну секунду покончить со всем, но не повезло. Взрыв разнес мне лицо, но я не умер…

— Почему ты хотел умереть, Френсис? — шепчет его голос.

— А Вы не знаете? — меня ошеломляет его вопрос, а затем я понимаю, что той ночью он меня не видел. — Николь… Николь Ренард.

У него отвисает челюсть, и он вздрагивает, словно от неожиданного удара.

— Той ночью я не ушел, — шепчет теперь мой собственный голос. — Я слышал, что вы делали с ней, а позже я ее видел: те ее глаза и то, что в них было…

Качая головой, он говорит:

— И из-за этого ты хотел умереть?

«И я все еще хочу это сделать».