мои личные дела принимали такой оборот, кото­рый приводил меня в бешенство. Участие в антибольшевистском движении в Курляндии оказалось не только смертельно опасным; пора признаться, что бухгалтерия, больные, телеграф, тесное сосед­ство и подавленное настроение наших товарищей мало- помалу отравляли мои отношения с другом. Человеческая нежность не терпит толпы вокруг, и, когда все зыбко и ненадежно, ей нужен хотя бы ми­нимум покоя. Трудно предаваться любви или дружбе в общей спальне в перерывах между копанием в дерьме. Да, дерьмо — вот чем, вопре­ки ожиданиям, стала для меня жизнь в Кратовице. Одна Софи не поддавалась этой атмосфере беспросветной и поистине смертельной скуки, да оно и естественно, что несчастью легче противостоять жи­тейским мерзостям, чем его противоположности. Однако ехать в Ригу я вызвался именно для того, чтобы бежать от Софи. Город выглядел в эти ноябрьские дни особенно мрачным. Мне запомнилась только наша досада на медлительность фон Вирца да отвратное шампан­ское, которое мы пили в каком-то русском кабаке в компании насто­ящей еврейки из Москвы и двух венгерок, выдававших себя за фран­цуженок, — от их «парижского» выговора мне хотелось выть. За несколько месяцев я отстал от моды: мне было трудно привыкнуть к смешным, низко надвинутым шляпкам, которые носили женщины. Часа в четыре утра я оказался в номере единственной в Риге при­личной гостиницы в компании одной из венгерок, сохранив способ­ность соображать ровно настолько, чтобы сказать себе, что лучше все-таки было бы пойти с еврейкой. Положим, что в столь неукоснительном следовании общепринятым нормам было девяносто во­ семь процентов желания не выделяться среди товарищей, а осталь­ное — вызов самому себе: ведь порой загоняешь себя силой не только на стезю добродетели. Помыслы наши — это такой спутанный клу­бок, что я не могу теперь, так далеко уйдя от всего этого, решить, питал ли я надежду таким образом приблизиться к Софи окольны­ми путями или же оскорбить ее, приравняв то влечение, которое — я знал — было чистейшим на свете, к получасу, проведенному на смятой постели в объятиях первой встречной девки. Мое отвраще­ние неминуемо должно было распространиться отчасти и на нее, а я, кажется, уже испытывал потребность утвердиться в своем презрении. Я не скрываю от себя, что в немалой степени из-за подловатой боязни слишком глубоко увязнуть был осторожен в отношениях с этой девушкой; мне были ненавистны всяческие путы, а как не запутаться, когда женщина влюблена? Певичка из будапештских кабачков по крайней мере не претендовала на место в моем буду­щем. Правда, она, надо сказать, висела на мне все четыре дня, что мы пробыли в Риге, с цепкостью спрута — ее длинные пальцы в бе­лых перчатках и впрямь напоминали щупальца. В этих сердцах, от­крытых всем и каждому, всегда найдется свободное местечко под розовым абажуром, куда они отчаянно пытаются поселить хоть кого-нибудь. Я покинул Ригу, с каким-то угрюмым облегчением говоря себе, что у меня нет ничего общего с этими людьми, с этой войной, с этой страной и уж тем паче — с редкими радостями, выдуманными человеком, чтобы отвлечься от жизни. Впервые задумавшись о завт­рашнем дне, я строил планы эмиграции в Канаду вместе с Конра­дом и рисовал себе житье на ферме где-нибудь на берегу Великих озер; мне и в голову не пришло, что я тем самым в известной мере приносил в жертву вкусы моего друга.

Конрад с сестрой ждали меня на ступеньках крыльца, под наве­сом-маркизой, — после канонад прошлого лета в нем не уцелело ни одного стекла, и пустые железные переборки походили на огром­ный опавший лист, от которого остались только прожилки. Сквозь него лил дождь, и Софи по-крестьянски повязала голову платочком. Оба вымотались, работая за меня в мое отсутствие: лицо Конрада было перламутрово-бледным, и тревога за его не слишком крепкое, насколько я знал, здоровье заставила меня в тот вечер забыть все остальное. Софи велела принести нам одну из последних бутылок красного вина, припрятанных в погребе. Мои спутники расстегну­ли шинели и уселись за стол, обмениваясь шуточками о том, что скра­сило им жизнь в Риге; Конрад приподнял брови, изобразив на лице насмешливо-вежливое удивление; он в свое время вместе со мной изведал эти мрачные вечера раздора с самим собой: одной венгер­кой больше или меньше — для него это было не в диковинку. Софи закусила губу, увидев, что пролила немного бургундского, усердно наполняя мой бокал. Она выбежала за губкой и принялась оттирать пятно так старательно, как если бы это был след преступления. Из Риги я привез кое-какие книги; в тот вечер, соорудив абажур из по­лотенца, я смотрел на Конрада, уснувшего на соседней кровати сном младенца, невзирая на шорох шагов тети Прасковьи, которая день и ночь расхаживала наверху, бормоча молитвы, — она была уверена, что только благодаря им мы еще живы и относительно невредимы. Если сравнить брата и сестру, то, как ни парадоксально, скорее Кон­рад отвечал представлению о девушке, чьими предками были прин­цы крови. Загорелый затылок Софи, ее растрескавшиеся руки, сжи­мавшие губку, вдруг напомнили мне молоденького батрака Карла, который чистил пони на конюшне, когда мы были детьми. После подмазанного, напудренного, холеного лица моей венгерки она ви­делась мне неухоженной и в то же время несравненной.

Моя рижская эскапада больно ранила, но не удивила Софи: впер­вые я повел себя сообразно ее ожиданиям. На моей близости с нею это не сказалось, напротив, она стала еще теснее; вообще-то такие не вполне определенные отношения почти нерасторжимы. Мы оба не знали друг с другом удержу в своей откровенности. Надо еще помнить, что мода того времени ставила во главу угла полнейшую искренность во всем. Вместо того чтобы говорить о любви, мы о любви рассуждали, словами заглушая волнение, которое любой дру­гой разрешил бы поступками и от которого обстоятельства не по­зволяли нам спастись бегством. Софи, нимало не стесняясь, упоми­нала свой единственный любовный опыт, однако не признавалась, что он был невольным. Я, со своей стороны, тоже не таил от нее ни­чего — кроме главного. С почти комичным вниманием эта девочка, насупив бровки, слушала рассказы о моих похождениях со шлюха­ми. Думаю, что она и любовников начала заводить, чтобы достичь для меня той степени обольстительности, которую предполагала у падших женщин. От полной невинности до глубочайшего падения один шаг, и она сразу опустилась на уровень самой низменной чув­ственности, отважившись пасть, дабы мне понравиться: на моих гла­зах свершилось превращение подиковиннее тех, что происходят на сцене, и почти столь же условное. Сперва были мелочи, трогатель­ные в своей наивности: она ухитрилась раздобыть румяна и помаду, отыскала шелковые чулки. Веки, перепачканные тушью, в которой не нуждались ее глаза, чтобы выглядеть запавшими, красные пятна на высоких скулах внушили мне не больше отвращения к этому лицу, чем могли бы внушить шрамы от моих собственных ударов. На мой взгляд, ее губы, прежде божественно бледные, не так уж и лгали, силясь казаться окровавленными. Молодые люди, в том числе и Франц фон Аланд, пытались поймать эту большую бабочку, пожи­раемую на их глазах неизъяснимым огнем. Я и сам, оценив ее преле­сти куда выше после того, как их оценили другие, и ошибочно отно­ся свою нерешительность на счет совести, порой жалел, что Софи приходилась сестрой как раз тому единственному человеку, с кото­рым я чувствовал себя связанным своего рода взаимным обязатель­ством. Я, однако, не взглянул бы на нее лишний раз, не будь ее глаза единственными из всех, которые что-то для меня значили.

Женщины настолько предсказуемы, что легко играть в отноше­нии их роль звездочета: несостоявшийся мальчик проследовал по пыльной дороге, проторенной героинями трагедий, — Софи пусти­лась во все тяжкие, чтобы забыться. Милый щебет, улыбки, разнуз­данные танцы под звуки трескучего граммофона, рискованные про­гулки в зону обстрела возобновились с другими молодыми людьми, которые сумели всем этим воспользоваться лучше меня. Франц фон Аланд оказался первым счастливцем на этой стадии, столь же неизбежной у любящей и неудовлетворенной женщины, как период воз­буждения при прогрессирующем параличе. Он воспылал к Софи почти такой же слепой и покорной любовью, какую девушка пита­ла ко мне. Франц знал, что его используют за неимением лучшего, и с восторгом соглашался: он-то даже и об этом не смел мечтать. На­едине со мной у Франца всегда был такой вид, будто он вот-вот рас­сыплется в подобострастных извинениях подобно туристу, забред­шему в частные владения. Надо думать, Софи мстила мне и себе самой, без устали рассказывая ему о нашей любви; пугливая безро­потность Франца вряд ли могла примирить меня с мыслью о том, что женщина способна осчастливить. Я до сих пор с жалостью вспо­минаю, как он с видом пса, которому кинули кусок сахара, несмот­ря ни на что, принимал любую милость от надменной, ожесточенной и доступной Софи. Этот бедолага — ему вообще выпали за его короткую жизнь все мыслимые злоключения начиная с отчисления из колледжа за кражу, которой он не совершал, и кончая гибелью родителей от рук большевиков в 1917 году и тяжелейшей операци­ей аппендицита — угодил в плен несколько недель спустя; мы нашли его изуродованный труп, вокруг шеи чернела язва от длинного гибкого фитиля сгоревшей восковой свечи. Софи узнала об этом от меня; я смягчил свой рассказ, как только мог, и мне не было неприятно убедиться, что жуткая эта картина лишь добавилась в ее сознании ко множеству других, — горем это для нее не было.