всем, хотя у наших товарищей достало деликатности молчать о нем до самого конца, ибо Конрад так ниче­го и не узнал. Софи изнасиловал унтер-офицер, литовец, которого потом, по ранению, эвакуировали в тыл. Он был пьян и на другой день в большом зале, перед тремя десятками человек бухнулся на колени и канючил о прощении; вероятно, эта сцена оказалась для малышки еще тягостнее, чем неприятные минуты, пережитые на­кануне. Много недель едва созревшая девушка жила с этим воспо­минанием и паническим страхом перед возможной беременностью. Я был впоследствии близок с Софи как никто, однако ни разу не по­смел обмолвиться о ее несчастье: эту тему мы с ней неизменно обхо­дили, хотя она всегда стояла между нами.

И однако же — удивительное дело — рассказ этот как-то сблизил меня с нею. Будь Софи совершенно невинной или совершенно не­тронутой, она внушила бы мне лишь смутную досаду и тайную неловкость — чувства, которые я испытывал с дочерьми подруг моей матери в Берлине; замаранная же, она обладала опытом сродни мо­ему, и эпизод с унтер-офицером странным образом уравновесил в моих глазах мое единственное и гадкое воспоминание о посещении публичного дома в Брюсселе. Потом, за худшими терзаниями, она как будто совсем позабыла этот инцидент, к которому моя мысль возвращалась непрестанно, и столь глубокая перемена в ней, навер­ное, служит единственным оправданием за те муки, что я ей причи­нил. Мое присутствие и присутствие брата мало-помалу возвращали ей статус хозяйки усадьбы Кратовице, который она утратила, сделавшись в своем доме затравленной узницей. Она согласилась выходить к столу и садилась во главе с трогательно заносчивым ви­дом; офицеры целовали ей ручку. Совсем ненадолго глаза ее, как прежде, простодушно засияли — сияние это было светом царствен­ ной души. Потом эти глаза, в которых можно было прочесть все, снова затуманились, и я увидел их изумительно ясными лишь однажды, при обстоятельствах, память о которых, увы, все еще слишком свежа.

Почему женщины всегда влюбляются именно в тех мужчин, ко­торые им не предназначены, предоставляя им тем самым небога­тый выбор: изменить своей природе или возненавидеть их? В пер­вые дни по возвращении в Кратовице густой румянец на лице Софи, ее внезапные исчезновения, взгляд искоса, так не вязавшийся с ее прямотой, я счел за совершенно естественное смущение юной де­вушки, которая в простоте душевной тянется к новому лицу. Позже, узнав о ее беде, я уже не так превратно толковал эти симптомы смертельного унижения, проявлявшиеся также в присутствии ее брата. Но слишком долго потом я довольствовался этим объяснением, ко­торое было верным лишь поначалу, и, когда все в Кратовице только и говорили, кто с умилением, кто с усмешкой, о страсти Софи ко мне, я все еще верил в миф о поруганной девушке. Не одна неделя про­шла, прежде чем я понял, что эти щеки, то бледнеющие, то розовею­щие, это лицо и эти руки, дрожащие и будто усмиренные, и эта мол­чаливость и торопливый, сбивчивый поток слов выдают нечто иное, нежели стыд, и даже большее, чем просто желание. Я не самонаде­ян, хоть это немудрено для мужчины, который презирает женщин и, словно для того, чтобы утвердиться в своем мнении о них, предпо­читает якшаться только с худшими представительницами слабого пола. Таким образом, все способствовало моему заблуждению на счет Софи, тем более что ее негромкий и грубоватый голос, коротко остриженные волосы, блузки-рубашки и тяжелые башмаки, вечно за­ляпанные грязью, делали ее в моих глазах как бы братишкой ее бра­та. Я заблуждался, потом я признал свою ошибку, и наконец настал день, когда мне открылось, что в этой самой ошибке содержалась та доля истины, которую я в жизни постиг. Но тогда, вдобавок ко все­му, я относился к Софи по-приятельски легко, как относится муж­чина к юношам, если не питает к ним любви. Это весьма ложное положение было тем опаснее, что Софи, родившаяся в ту же неделю, что и я, под теми же звездами, была отнюдь не младшей, а старшей моей сестрою по несчастью. С определенного момента игру повела она; играла она тем более осторожно, что на карту поставила свою жизнь. Вдобавок мое внимание, само собой, было рассеянно, ее же — всецело сосредоточено. У меня был Конрад, была война и еще кое-какие чаяния, на которых я впоследствии поставил крест. Для нее же вскорости не осталось никого, кроме меня, как будто все вокруг нас превратилось в аксессуары трагедии. Она помогала служанке на кухне и на птичьем дворе, чтобы я ел досыта, а когда она обзавелась любовниками, то сделала это назло мне, Я был неминуемо обречен на проигрыш, хотя необязательно к ее радости, и вся моя инертность была не лишней, чтобы устоять, оказавшись на пути у существа, так безудержно устремившегося навстречу своей судьбе.

В противоположность большинству мало-мальски вдумчивых лю­дей, мне не свойственно презрение к себе, равно как и себялюбие; я слишком хорошо осознаю, что всякое деяние бывает завершено, не­ обходимо и неизбежно, хоть и непредсказуемо за минуту до того и уходит в прошлое минутой после. Повинуясь череде готовых и окон­чательных решений, подобно животному, я просто не имел времени стать проблемой в собственных глазах. Но если юность — это пора неприспособленности к естественному порядку вещей, то я, навер­ное, остался более юным, более неприспособленным, чем думал сам, потому что открытие, что Софи меня просто-напросто любит, ошеломило и даже возмутило меня. В тех обстоятельствах, в которых я находился, быть застигнутым врасплох значило оказаться в опаснос­ти, а опасность предполагала бросок. Я должен был бы возненави­деть Софи; она так никогда и не узнала, какой заслугой было с моей стороны не сделать этого. Но всякий влюбленный, не пользующийся взаимностью, сохраняет за собою известное преимущество — подло­ватый шантаж по отношению к нашей гордыне: самодовольство и восторг оттого, что о нас судят, наконец, так, как нам всегда того хо­телось, приводят к неизбежному результату, и мы смиряемся с навя­занной ролью Господа Бога. Я должен еще добавить, что увлечение Софи не было так безрассудно, как может показаться: после стольких несчастий она встретила наконец человека из своей среды и из свое­го детства, а все романы, прочитанные ею с двенадцати до восемнад­цати лет, внушили ей, что завершением дружбы с братом становится любовь к сестре. Этот потаенный, инстинктивный расчет был верен: ведь нельзя упрекнуть ее в том, что она не учла одну особенность, ко­торую невозможно было предусмотреть. Подходящего происхожде­ния, довольно красивый и достаточно молодой, чтобы дать повод для многих надежд, я был просто создан для того, чтобы стать средоточием всех чаяний девочки, доселе жившей затворницей между недостойными ее внимания неотесанными грубиянами и обворожительнейшим из братьев, который, однако, не был, судя по всему, наделен от природы ни малейшей склонностью к кровосмешению. А чтобы и кровосмешение наличествовало, чары воспоминаний превратили и меня в старшего брата. Как не сыграть, имея все карты на руках: я мог разве что пропустить ход, но это тоже игра. Очень скоро между мною и Софи установилась близость жертвы и палача. Жестокость коренилась не во мне, она была делом обстоятельств, но не поручусь, что я не находил в этом удовольствия. Братья порой не менее слепы, чем мужья, ибо Конрад ни о чем не догадывался. Он был из тех мечтательных натур, которые инстинктивно — благословенный инстинкт! — оставляют в тени неприглядные и замутненные грани действительности и живут, всецело отдаваясь недвусмысленности ночей и простоте дней. Уверенный в родственной душе, каждый уголок которой был ему ведом, он спал, читал, рисковал жизнью, обеспечивал бесперебойную телеграфную связь и кропал стихи, которые по-прежнему были лишь тусклым отражением его чудесной души. За несколько недель Софи прошла через все терзания, выпадающие на долю влюбленных женщин, которые считают себя непонятыми и бесятся от этого; затем, разозленная моей, как ей казалось, тупостью, решила положить конец ситуации, которая только романтическому воображению могла прийтись по вкусу, — а романтики в этой девочке было не больше, чем в ноже. Мне были сделаны признания — будто бы исчерпывающие и прекрасные своей недосказанностью.

— Как здесь хорошо! — говорила она, усаживаясь со мной в какой-то беседке в парке в одну из редких минут уединения, которые мы ухитрялись выкраивать, прибегая к хитростям, присущим обыкновенно лишь любовникам; резким движением она рассыпала вокруг себя пепел из своей короткой крестьянской трубочки.

— Да, хорошо, — повторил я, пьянея от незнакомой нежности, подобно новой музыкальной теме вошедшей в мою жизнь, и неловко дотронулся до крепких рук, лежавших передо мною на садовом столике, — наверное, так я погладил бы красивую собаку или лошадь, подаренную мне.

— Вы мне верите?

— День не так ясен, как глубины вашей души, дорогая.

— Эрик, — она тяжело оперлась подбородком на скрещенные руки, — лучше я скажу вам сразу, что влюблена в вас... Когда захоти­те, вы понимаете? И даже если это несерьезно...

— С вами все всегда серьезно, Софи.