Желая оградить Филатова от опасного «некрофильства», «гробокопательства», друзья напоминали ему, как он первым в истории отечественного кино в рязановском фильме «Забытая мелодия для флейты» отважился сыграть роль человека, который, находясь в состоянии клинической смерти, в коме проносился по экрану в «тоннеле мертвых». Это, по их мнению, был очень нехороший знак судьбы.
Есть роли, которые убивают. Филатов как-то подсчитал, что из тридцати с лишним картин лишь в пяти его герои остаются в живых. Во всех прочих – их либо убивают, либо они сами помирают. В «Загоне» расстреляли из автомата. В «Избранных», «Европейской истории», «Берегах в тумане» – тоже укокошили. Выходит, прав-таки был Владимир Семенович, когда писал и пел о неизбежности в судьбе артиста: «Смерть тех из нас всех прежде ловит, кто понарошку умирал…»
Да, играть смерть нехорошо, это довольно глупое дело для актера, и если бы мне сказали ложиться в гроб, я б не стал, говорил Филатов. И тут же противоречил сам себе: «Хотя у Шекспира почти везде убивают, что ж тогда – не играть Шекспира?» Все подвергать сомнению – было одной из составляющих особого стиля мышления Леонида Алексеевича.
Далеко не все воспринимали филатовский мартиролог-идею на ура. Смехов рассказывал: «Я был свидетелем, с какими трудностями Филатов пробивал свою программу…» Рафинированный театровед Виталий Вульф всякий раз возмущенно фыркал: «Филатов показывает только артистов, умерших от водки». А в высоких «инстанциях» Леониду Филатову пытались попенять: ну, зачем, Леонид Алексеевич, дорогой вы наш, специально выискиваете и вытаскиваете на всесоюзный «голубой» экран столь трагические истории?
В том-то и дело, что не специально! «Специально хочется, наоборот, – изо всех сил сопротивлялся автор и ведущий, – хорошего, светлого человека, а начинаешь поглубже погружаться в его жизнь, там, как магма под застывшей коркой, – трагедия. Ну что поделаешь, что у нас куда ни ткни пальцем – такая судьба. От некоторых… даже могилы не осталось. Не в годы репрессий. В наши годы».
А что до водки… «Так получается, – искренне вздыхал Филатов. – Это не моя вина, не мой хлеб, не мое пристрастие – исследовать жизнь алкашей. Я не строю на этом биографию. Дело не в водке. Сам был артистом, знаю, что это такое: вроде работаешь, работаешь, уже надорвался, сил нет. А где же то, что я оставлю хотя бы детям…»
Еще в самой первой своей программе, посвященной судьбе Инны Гулая, он нарочито дерзко и грубовато обнажил суть начатого цикла «Чтобы помнили…»: страна у нас большая, полезных ископаемых много, талантов просто навалом, поэтому чего там их ценить, верно?.. Так и живем.
Он, разумеется, прекрасно понимал и отдавал себе отчет, что «бродить по кладбищам и исповедовать вдов – занятие не из самых приятных в этой жизни. Но что это так аукнется в его собственной судьбе, доведет буквально до грани жизни и смерти, конечно, не предполагал. Не предполагал и того, что во время съемок возникнут очень трудные для него нравственные коллизии… «Беседую со вдовой, – говорил он, – она начинает плакать, просит: «Выключите камеру». А я – впервые замечаю за собой такую репортерскую жестокость, это мне никогда не было свойственно – даю оператору знак: продолжай. Потому что успокаиваю, а может, обманываю себя: эти слезы – тоже память… Не изобрели ведь пока такого измерительного прибора, который однозначно определял бы: это можно, а этого нельзя».
Чуть ли не со слезами на глазах, терзая душу, он рассказывал жене ужасную историю замечательного актера Станислава Хитрова. «Вспомни же, Нюсь, вспомни! Шофер из «Мира входящему»! Паренек в кубанке в «Девчатах»! Помнишь, как он еще свою «кубанку» Рыбникову проспорил?.. Некрасивый такой, со смешным носом, но все равно герой тогдашнего времени. На съемках «Экипажа», когда в аэропорту жгли самолет, в массовке вдруг увидел человека с очень знакомым лицом. Мне говорят: «Что ты, это ж был знаменитый артист, Стасик Хитров. Очень больной человек, запойный, его, если честно, уже давно не зовут сниматься. Мы его вписываем в массовку, привозим, конечно, уважаем, и потому в кадр не пускаем. Так, галочку поставим, деньги заплатим и отвозим домой». Жена с ребенком его оставили, жил он вдвоем с еще более больной старенькой мамой. А умер в больничном коридоре – в палате не было мест, представляешь, Нин?!. Но самое страшное начинается дальше. Приехали к его бывшей жене, спрашиваем: где похоронен? Хотим показать, снять могилку. Она отвечает: «На Ваганьково, но где точно – не помню»… Поехали на Ваганьково, подняли всех на ноги: могила Хитрова, известный артист… Копались, копались, разыскать не могут… Выяснилось, что ее… срыли. Потому что если в течение десяти лет могила остается неухоженной, ее срывают. Мы все время повторяем: Мейерхольд, Мейерхольд, а тех трагедий, которые происходят совсем рядом, не замечаем. Жутко…»
В 1943 году на экраны вышла трогательная картина «Машенька», которая для фронтовиков и их подруг в тылу стала чем-то вроде симоновского заклинания: «Жди меня, и я вернусь…» Заглавную роль в фильме исполнила молоденькая актриса Валя Караваева. Вся съемочная группа (в том числе и Валентина) тотчас получила Сталинские премии. Казалось бы, всё, впереди прекрасная кинокарьера.
Но, как впоследствии оказалось, Машенька стала единственной главной ролью Караваевой. Так, мелькала иногда на экране, перебивалась с воды на хлеб в театре-студии киноактера. «Забыли о ней, как водится у нас в стране, – переживал Филатов, – никто ничего не помнит. Жива она или нет – никто не знает. А старушка варилась в собственном соку долгие годы, и вот о ней вспомнили. Приехала съемочная группа, а она ее отправила с порога вон, они только прихожую успели снять: «Вспомнили, когда мне уж скоро помирать надо». Мы узнали про этот случай и решили сделать передачу… Звоним Караваевой, а она уже умерла…»
А Люся Овчинникова? Со своей землячкой Филатов знаком не был. Но думал, что, видимо, живет прилично – снималась-то как много! Да ничуть не бывало, жила одна – в хрущевской коммуналке. К сожалению, водила большую дружбу с бутылкой. Так наедине с ней в обнимку и ушла.
Или взять Изольду Извицкую! «Когда она умирала, не ела ничего, – содрогался от ужаса он. – Во- первых, не на что было, а во-вторых, когда все время пьешь – уже не хочется есть, люди пьющие это знают. А из дома она выходить боялась, чтобы никто не сказал, что она алкоголичка… Изольда умерла одна, и еще десять дней пролежала в закрытой квартире. Таня Гаврилова, артистка, ее соседка, и в театр ходила, и в милицию: «Взломайте дверь». Наконец решились. А она… уже в такой стадии, когда ни смотреть, ни близко находиться нельзя. Даже люди из морга пришли в ужас. А это была блистательная красавица, которую знали во всем мире. «Сорок первый» видели все. Ей было всего тридцать с небольшим… Все это – слошное состояние ужаса… Да, ужасная страна! Но в стране кто живет-то? Мы живем. А где были знакомые, друзья, соседи?..»
О каждом таком ужасном случае он рассказывал Нине и, не в силах сдержать слез, горько плакал.
Первый выпуск передачи об Инне Гулая шел полтора часа. Меня тогда вызвали в «Останкино», рассказывал Филатов, и «поправили», оставили час. Потом формат передачи решили урезать вдвое. Хотя было понятно, что тридцатиминутная передача памяти ни по кому не воскресит. Когда делались первые выпуски, вспоминал Леонид Алексеевич, это был документальный фильм в миниатюре, нормального часового объема. А сейчас передача стала более информативная, менее эмоциональная. Шампур получается с нанизанными на него кусочками интервью, репортажей, фильмов и с трехминутными репликами автора. «Если бы мне кто-то дал час, – вздыхал Филатов, – о!..»
Тридцать минут, и все – таков был определен жесткий лимит на память. «Отношение телевидения к нам меняется – раньше специально спрашивали: можно мы поставим рекламу? – негромко, словно про себя, возмущался дурно пахнущей телекухней автор «Чтобы помнили…» – Ну что я смогу ответить, что могу рекламировать, разве что ритуальные принадлежности?.. Теперь уже никто ни о чем не спрашивает…»
Но все равно передача делалась и более-менее регулярно выходила в эфир. Для того чтобы, как объяснил ее автор, «толкнуть маленький камешек, который, может быть, вызовет обвал…» Хотя прекрасно понимал и другое: «Погружаться в эти истории, подходить к ним так близко, как близко подходить уже нельзя, просто не полезно для здоровья… Как это ни опасно… но делать «Чтобы помнили…» все равно надо».
Что там будет через сто лет, пусть потомки сами разбираются. Объективная оценка – она свыше. А на земле, уверял Филатов, все оценки субъективны. Наше дело – сохранить память о своих современниках, о том, что нас сопровождало и грело. Не дай Боже забыть!
Неужели он догадывался, что потом, почти три года после его кончины, Нине придется лихорадочно искать деньги на памятник своему любимому? «Мне неудобно ни у кого просить», – оправдывалась неведомо перед кем Нина Сергеевна. И плакала, совсем как те самые безутешные вдовы героев
