каинов и авелей?.. В чем виноваты артисты? И не просто артисты, а именно эти, столь много и для него лично сделавшие… И вот теперь, когда им по пятьдесят лет, он решил, что им надо умирать. Умирать раздельно…»

Не только Филатову, многим не давала покоя «подлая» мыслишка, которую они прежде старательно загоняли внутрь: есть правило, что гибнущий корабль последним покидает капитан. «Таганку» же первым бросил ее Мастер.

Леонид Филатов был просто шокирован откровениями Юрия Петровича, который в открытую громко заявил: «Театр – не богадельня… Почему я должен обеспечивать людей в полном расцвете сил и энергии?»

Почему актеры лишь стороной слышат, что вот-вот подписываются контракты, задумываются какие-то реорганизации, увольнения… Конечно, это право руководителя, но если бы он жил здесь, нашу еду ел, разделял с нами тяготы в умирающем театре и в обезумевшей стране. Но этично ли, находясь за границей, устраивать операцию с запрограммированным летальным исходом? Ошибка Юрия Петровича, считал Филатов, была в том, что во второй половине восьмидесятых надо было менять эстетику, а он предпочел сменить труппу. В какой-то момент он наглухо потерял контакт с жизнью.

Но все же у обиженных актеров тлела надежда на то, что все изменится к лучшему, вернется на круги своя. Кто-то вспоминал Ньютона. Говорят, к старости великий физик спятил и перестал открывать законы. Потом выздоровел и снова стал гением. Вот и те, кого Юрий Петрович с такой увлеченностью выживал из театра, надеялись, что он, следуя примеру великого лорда, из «фазанистого господинчика», мстительного тирана снова станет собой – Мастером.

Что касается противоположной стороны, то Леонид безоговорочно был на стороне Губенко. «Коля – мой товарищ. Мы оба знаем, что есть некая сфера, в которой мы не договоримся никогда. Мы оба ее в своих разговорах обходим. Не думаю, что дружба с коммунистами сильно изменила его как человека… Губенко можно было обзывать коммунякой, коммунистическим министром, но раз уж на это согласился, я тогда ему посоветовал ни в коем случае не уходить со сцены. И под этого играющего министра Любимов, кстати, получил феноменальные гастроли по всему миру. Конфликт Губенко и Любимова был не социальный, а личный. Любимов не пустил его на спектакль, это серьезное оскорбление. И одновременно за спиной актеров начал решать, с кем заключать контракт, а с кем нет. Вот тогда люди стали примыкать к Губенко, ставить на него: «Коля, спасай!» Он чувствовал свою ответственность и пошел до конца. Мне показалось, что в этой ситуации надо быть с ним – невзирая на то, что в глазах большинства мы оказались врагами мэтра и чуть ли не предателями… Совершенно ясно, что история склонит голову на плечо Любимову, но ведь это же не упраздняет морали…»

А Любимов, что Любимов?.. По мнению Филатова, когда Юрий Петрович вернулся из Парижа снова командовать театром, должен был понять, что встретил совсем не тех людей, которых оставил. «Мы изменились за время его отсутствия в стране. И к нам уже нельзя было относиться по принципу «Я начальник, ты – дурак»…»

Разочарованный Губенко не выдержал и с неприкрытым, явно излишним раздражением заметил: «Наш коллектив – это не ансамбль НКВД, в котором Любимов плясал восемь лет, и методы Берии тут не годятся!» А квинтэссенцией выше высказанным упрекам можно считать фразу из жесткого заявления об уходе вечного главного таганского художника Давида Боровского на имя Ю.П. Любимова: «Вы всегда боролись с тоталитаризмом, а в итоге создали тоталитаризм в своем театре».

Спустя годы Филатов стал более мягок, тактичен, сдержан и толерантен в оценках: «Правда Любимова – заслуги и годы… Никаких личных обид на Любимова у меня нет. Он не обделял меня ролями… И, как правильно сказал Ленька Ярмольник: «Дай Бог нам прожить столько лет и не путать унитаз с рукомойником». Уже огромное спасибо надо сказать человеку. А он при этом еще и спектакли делает. Хорошие они или плохие – это уже разговор другой. Сам факт, что человек в восемьдесят пять лет продолжает заниматься искусством, читает, ищет, вслушивается – уже благородно, уже достойно уважения. Поэтому довольно жестоко говорить: не та «Таганка»… Как она может быть той? Вы с ума сошли? Жизнь прошла…»

Нина Шацкая же, в отличие от своих «разгневанных мужчин», была, разумеется, куда великодушнее: «Я… уже все забыла. Осталось только чувство жалости, что все так получилось…» О «Таганке» молодости нашей» вспоминала с благодарностью: «За особую ауру, которая там была… Мне казалось, что это лучший театр Москвы. У нас не было ни ссор, ни зависти друг к другу. Это была большая, очень дружная семья во главе с замечательным мастером. Необыкновенный замес счастья, молодости и творчества».

А как же быть с более категоричным мнением мужа об их бывшем театре, как о настоящей секте?.. Не знаю. Да Бог с ним, милые бранятся…

Так или иначе, Театр на Таганке в полной мере оправдал свое полное официальное название. Поистине «Таганка» оказалась тем самым лобным и грешным местом, где случились и драма, и комедия. А, может быть, даже еще горше – драма и трагедия. Какая там, к черту, комедия?.. Впрочем, неунывающий остроумец Вениамин Смехов даже в данной невеселой ситуации умудрился скаламбурить – «Театр травмы и комедии».

Но в театр пришли судебные разбирательства, описи имущества, выносы мебели, наряды омоновцев у подъезда, повестки, чуть ли не обыски в гримерках. Театр оказался поделен надвое, как жилплощадь при разводе.

Филатов не был склонен считать, что его родной театр рухнул искусственно, вследствие козней внутренних паразитов и внешних злонамеренных врагов. Да ничего подобного, театр умер естественно, как любой живой организм, – от старости. Знатоками этого ремесла давно отмерян срок, который дано полноценно прожить тому или иному театральному коллективу – два десятка лет. Потом поколение первопроходцев выдыхается, изнашивается, новое не поспевает, и диффузии не происходит. Финита ля комедия!

Что поделаешь, мы все старели, говорил Леонид Алексеевич, а театр – дело одного поколения, и продлить его жизнь нельзя – сколько новых сил ни вливай. Внутренний кризис… начался, когда наше поколение устало – сил на общественные эскапады уже не хватало, да и на спектаклях было тяжело. Одно дело, когда «Пугачева» играют молодые мальчишки, другое – те, кому под сорок-пятьдесят. И сердце не то, и дыхалка сдает, все в поту, и большинство уже не держит дистанцию.

На подобное чистосердечное признание сил душевных и смелости хватит далеко не у каждого.

«Таганка», по глубокому убеждению Филатова, сыграла свою роль и реанимации не подлежала. «И сам Юрий Петрович не подлежит реставрации. Любимов – гений: у него нет большого образования, зато он, как зверь, чувствовал то, что носится в воздухе. Но с годами это чутье исчезает… О том, что прошло, я не жалею… У меня нет ощущения, что я чего-то недоиграл…» В любом случае Любимов – это фигура огромная, и никому не позволено походя его облаивать… Все это было очень больно, и Филатов предполагал: «Потом, когда рухнет крыша, все снова окажутся вместе и поймут, что дороже этого дома ничего нет».

В отличие от своего ученика Юрий Петрович обид никому и никогда не прощал. В своей итоговой книжке «Записки старого трепача» даже не упомянул имени одного из лучших своих учеников. Только лишь разок в одном-единственном из многочисленнейших своих интервью мастер снизошел и, перечисляя ветеранов «Таганки», обронил фразу: «Неплохо играл покойный Филатов…» Все, на этом поставил точку.

В общем, понимайте как хотите, может, и не было такого артиста в его театре… «Обижаться на то, что он не сидел рядом с моей койкой в больнице, было бы глупо, – просил прощения за своего учителя Филатов. – Я знал, что он с сочувствием отнесся к этой ситуации, мне передавали. И это был чисто человеческий жест… А требовать от человека очень пожилого огорчения нельзя. Это неправильный подход…»

Но даже на панихиду по Филатову Любимов не соизволил пожаловать. Более того, на это время назначил репетицию в театре, и никто из актеров не смог прийти проститься с умершим товарищем. Только один-единственный Золотухин посмел ослушаться и тихонечко сидел у гроба Филатова. С красными гвоздиками в руках. Плакал. Не зря, стало быть, Леонид Алексеевич предвидел: