вокруг: «Я долго не принимал новую, постгорбачевскую власть. По этому поводу у меня было несколько довольно резких интервью. А люди не понимали, как это можно не любить демократов?! Можно. И это совсем не означает, что я разделяю большевистские взгляды. Просто это не те люди, которых ты уважаешь. Это поступки на уровне «хорошо-плохо». Плохо, что страна обнищала. И никакие обоснования тут неуместны. Цель не может оправдывать средства. Все это – демагогия. Беспризорники – это плохо? Плохо. Проститутки, тринадцатилетние девочки – хорошо или плохо? Плохо. А раз плохо, то значит все, что связано с этими людьми, именующими себя демократами, плохо. Значит, они не просто где-то ошиблись, а запальчиво кинули весь народ, огромную нацию в бездну, пропасть. Не надо было бежать впереди прогресса и кричать: «Мы знаем, куда мы идем!» Не знаете. Мир так живет, а в России надо было по- другому. Как по-другому – не знаю…»
Его до глубины души оскорблял знаменитый гайдаровский тезис: «Будем, как
За такие «крамольные» публикации, да еще в таких одиозных изданиях, как «Правда», «Советская Россия», вчерашние единомышленники изо всех сил старались исхитриться, чтобы побольнее пнуть «вольнодумца» Филатова. На что он с непревзойденным достоинством отвечал:
– ?Я никогда не боялся печататься там, где в данный момент печататься не принято. Тогда этого больше нигде не печатали… Я в нескольких неопубликованных интервью сказал, что интеллигенция наша – дерьмо. Что она кинулась подлизывать власть.
Он без устали повторял ответ Марины Цветаевой, когда ее назвали интеллигенткой: «Я не интеллигентка, я – аристократка». Цветаева просто открестилась от этой стаи. Филатов тоже.
«Не всегда в России называться интеллигентом было красиво, – без сожаления признавал Леонид Алексеевич. – Даже чаще – некрасиво. Интеллигенты – разночинный народ. Класса нет, прослойкой называли. А учитывая, что прослойка во все времена – и тогда, и сейчас – обслуживала режимы, а потом от них бежала…»
В своих суждениях он умел быть суров и беспощаден, как прокурор: «Когда представители интеллигенции приходят к вождям, которых они сами же выбрали, и говорят: «Помните, кто-то подсаживал вас на грузовичок у Белого дома? Это был я. А теперь вы помогите, культура погибает». А начальник ему: «Господи, ну какая культура у вас погибает? Чехов у вас погибает? Гоголь? Вот они стоят на полочке. А ваша культура погибает, вот – вы, черт с вами. У нас другая нарождается». Это – расплата. Не должен художник около власти хлопотать».
Кто виноват, что серость получила право на существование? Проще простого громко выкрикнуть этот вопрос и благоразумно отойти в сторону: пущай, дескать, современники разбираются. А еще лучше оставить это дело будущим историкам. Но Филатов искал ответ на мучивший его вопрос. Он был уверен: «Когда рухнула система запретов, мы обнаружили, что… разучились бежать без барьеров и сейчас, когда они сняты, не торопимся вперед, а смотрим по сторонам – ох, не споткнуться бы… И очень боимся отдавить кому-нибудь ногу…»
Вынужденно отгороженный от внешнего мира, Леонид Алексеевич без устали твердил своим друзьям: «Не жить – это грех!» Терзал себя и всех окружающих вечными вопросами:
Филатов часто напоминал слова еще одного весьма и весьма неглупого человека: «Делай, что должен, и пусть будет что будет». Имя этого мудреца – Лев Николаевич Толстой. Незыблемое кредо избрал для себя Филатов: не надо ни к кому присоединяться. Здравый человек не может полностью быть ни на чьей стороне. Рано или поздно он всем вынужденно говорит: «Нет, вот тут уж – извините»…
Самое трудное – быть одному, никого не слушать. Иди, куда влечет тебя свободный ум. Просто в какой- то момент надо научиться не обращать внимания на то, что о тебе говорят не уважаемые тобою люди. Учись слушать тех, кто состоялся. Потому что состоявшихся в этом мире людей всегда – да-да-да! – всегда ненавидят, но у них есть опыт противостояния толпе. Так что пустое они не скажут.
Филатов горячился, утверждая: «Актер, любая творческая личность должны находиться в оппозиции! В оппозиции здравому смыслу… в оппозиции тем мощным категориям, которые сминают сердце, делают тебя иным, чем ты есть, был и будешь. Любой риск – но чтобы оставаться собой!.. Сомнения – да! Тревога – да! Неустроенность в роли, в обществе, в жизни… Но предательство – нет! К какой бы стенке ни поставили… И вообще, малодушие безнравственно. Только бы хватило времени…»
Его-то ему как раз катастрофически и не хватило. И он признавался в стихах:
Не только тяжкая болезнь Филатова стала причиной решительной перемены профессиональной участи. Он простился с актерской карьерой. Без всякого сожаления. Говорил, что уже наигрался. Филатов знал себе цену: «Я – артист обученный. Не более того. Хорошие актеры – Евстигнеев, Леонов, Смоктуновский, Олег Борисов, Марина Неелова, Алиса Фрейндлих. Они – рожденные артисты… Я мог бы еще тысячу дел делать».
Даже находясь на вершине своего успеха, актер Леонид Филатов утверждал: «Я не верю, что актерская натура – особенная. Есть структура характера, и это – главное. Человек, вне зависимости от профессии, существует в данности своего душевного склада и воспитания, в данности тех встреч, которые оказали воздействие когда-то. Профессия вторична. Ее навыки прививаются позднее и принципиально человека не меняют». Ты, как и все, стоишь у стеночки, тебя выбирают, заглядывая в зубы и щупая мускулы. Ты – вечный соискатель.
Он даже с облегчением или, напротив – в сердцах – как-то обронил: «Дверь в кино для меня, к счастью, закрыта…» И горячо уверял, что нисколько не жалеет о том, что актерство осталось позади. Хотя все же признавался: «У меня есть тоска по многофункциональной жизни, по движениям быстрым, контактам, к которым я привык. А профессии не жалко. Не будь этой беды, что со мной приключилась, если б я однажды решил уходить, ушел бы, не раздумывая…»
Ему еще долго продолжали названивать режиссеры, продюсеры, предлагая роли одна другой заманчивей. Звонили люди, наверное, счастливые, ничего иного, кроме себя и своего творчества, в мире не
