испанцев) за сквозную транзитную белую лошадь из фильма в фильм сожрали бы живьем, но Вайду вкус хранил, у него конь смотрелся пристойно - до тех пор, пока окончательно не разминулся с новой квазидокументальной манерой. Коня за пошлость не бранили. Но таки ж бывает конь, а бывает плюшевый мишка под сапогами вятского конвоя. Или распятие в конвульсирующей руке застреленного поручика. Или надкушенное яблоко в грязь под окрики патруля. Или разрыв красно-белого польского флага - половину на фасад, половину на портянки. За такую жирную образность не разжалуют в рядовые только на канале «Россия», где все определяет большая патриотическая идея, а посему трубная пошлость изначально заложена в проект.

А Вайде стыдно. Вешать в расстрельном подвале огромный портрет Сталина (прямо Юрий Кара какой- то!). Шесть лет гонять растущую девочку к дверям на любой звонок с воплем: «Папа?!» Валить вдов в обморок пачками, как в домино. Так для благополучного зрителя выглядит горе. Впрочем, плакатное горе Вайда уже освоил в фильме «Корчак» по сценарию богини страдательной пошлости Агнешки Холланд, авторши картин про холокост, гомосексуалистов, инвалидов детства и убитого ксендза Попелюшку.

Пора признать: Вайда совершенно не умеет, хоть и часто хочет, говорить громко. «Пепел и алмаз», «Канал», все до одного фильмы его товарища по лодзинской киношколе Анджея Мунка выводила на масштаб национальной трагедии предельно тихая, сдержанная интонация. Черно-белое кино еще позволяло держать эмоции в узде - черно-белым же периодом, будем честны, и исчерпывается легендарная польская школа; с приходом цвета у них «пошел градус» и кончилась поэзия. «Человек из железа» был пресной, никудышной, зевотно скучной для всех, кто не поляк, волынкой - несмотря на многократные документальные вкрапления Лоха Валенсы и уличную песнь, как «Янек Вишневский падал». Весь свой ворох призов, включая каннскую «пальму», он собрал за сиюминутную злобу дня, потом по этой натоптанной тропке ватагой побежали югославские гуманисты с дамскими хрониками балканских войн. Всякий раз, ступая на территорию пафоса, Вайда безбожно повышал тон и эстетикой в конце концов сравнялся с украинскими истериками Ильенко и Лупием, снимающими ужастики о московском иге.

Наверно, такова судьба сателлитов: стоит утихнуть стрельбе и ослабнуть братской хватке - тотчас становится невыносимой поза польского, украинского, грузинского интеллигента. Его надрыв, котурны, подозрение тайного умысла в любой чепухе. Его гордая память о допровской корзинке с тюремной сменой белья «на всякий случай», когда его никто и не думал хватать (была и у Вайды такая). Его категорический, говорящий только о дурном воспитании, отказ врагу в личной гигиене: как В. Аксенов в многократно повторенных сценах задержания комсомольским оперотрядом тысячу раз описал их грязные ногти и грязные уши, так и у Вайды польский корпус после полугодовой отсидки чисто выбрит и с иголочки одет, а его москальский конвой зарос щетиной и синие свои фуражки разве что под обозами не валял, а уж сапогами топтал и в помойке полоскал точно.

Увы, как и многих, свобода Польшу не красит.

Их правые из дерзновенных мучеников становятся мстительными недалекими жлобами. Их шляхетское воспитание оборачивается высокомерным хамством обслуги, особенно в на века разобиженной Варшаве. Их великие национальные умы позволяют себе барские фырки типа: «Галстук завязывать - это все, чему удалось нам, полякам, научить наших братьев-москалей» (А. Вайда, «Кино и все остальное», «Вагриус», 2005, стр. 233).

Действительно жаль.

Жаль, что и у братьев-москалей не вышло научить горделивое польское воинство драться до последнего. Не все, конечно, москали это умеют, но умеющих достаточно, чтобы не звать себя сорок лет «жертвой Ялты» и полвека не дожидаться разрешения соотечественников снять фильм про погибшего папу.

Р. S. Есть и еще один нюанс в богатой этими нюансами российско-польской истории. В ходе неудачного марша «Даешь Варшаву» 1920 года в польский плен попали 66 тысяч красных бойцов. Да, они были оккупанты, да, они «сами пришли», только в течение ближайших лет в лагерях из них сгинуло 40 тысяч. Их никто не ставил спиной к забору, не стрелял им в затылок из нагана, их просто не очень кормили, что также не лучшим образом отражается на человеческом организме. И абсолютно китайское равнодушие русского народа и истеблишмента к людским потерям отнюдь не снимает с польской республики и польской армии греха за гибель сорока тысяч взрослых мужиков. Потому более чем убедительно выглядят версии, что катынские расстрелы активно лоббировали маршалы Буденный и Тимошенко, ни за понюх потерявшие «за Вислой сонной» целые дивизии своих людей. В самый канун подписания благородной женевской конвенции-1929 о положении военнопленных.

Это уже так, к вопросу о сложности и неоднозначности исторических контекстов.

В чужих людях

Домашняя прислуга: хроники неравенства

Евгения Пищикова

Домработница Света часто сидит возле окна. Она глядит во двор: на детскую площадку, на подъезды соседнего дома, на дворника-узбека, с дьявольской ловкостью бегущего к помойке со своей поганой тележкой. Весна, а дворник наш уже в тапочках, в шлепках. Теперь все лето он будет шлепать по ненавистному двору. Бездомные люди любят ходить в домашней одежде. Света, как только приходит, сразу переодевается в халат, пьет чай. Проникается домашностью. Да как ею проникнешься, если никакой приватности и в помине нет - славный украинский строитель, человек-сверло, с первым теплом вернулся в наш подъезд. Гром гремит, земля трясется - очередные соседи затеяли очередной ремонт. Мнится мне, что даже с перепланировкой.

– Все-то вы, москвичи, ремонтируете, все сверлите, - с ласковым упреком говорит она, - скоро весь дом рассверлите.

– Это чтоб красиво было, Света!

– Красиво… А вы в Бендерах бывали?

– Нет.

– А говорите!

Света вздыхает, и, помолчав, продолжает:

– А вот кот у вас - такой, знаете, чудной кот. У нас в Красновском кота вашего сызмальства приучили бы кашу жрать.

– Да зачем, Света? Делать мне больше нечего - кашу ему варить. Как ребенку!

– Вот как вы рассуждаете. Кашу сварить некогда. Мясом сподручнее. А у кота морда уже в дверь не пролезает. Мясом-то людей кормить надо.

Тут Света уж окончательно отворачивается и смотрит в окраинные просторы.

Очевидно, ей не нравится ни квартира, ни дом, ни район, ни Москва. Потому что уклад жизни не тот. И если бы в молдавскую нашу Свету вдруг влюбился женолюбивый москвич, то не было бы никакого благорастворения воздухов, как в игрушечной «Прекрасной няне». Зарекся бы социальный фантаст в Золушку играться. Потому что любовь любовью, благодарность благодарностью, но очень уж все москвичи живут неправильно.

Света занимает в моей жизни чрезвычайно важное место. Я не знаю о ней ничего (кроме того, что в Бендерах очень красиво), а она знает обо мне все. Все грехи и слабости нашей семьи открыты ее взгляду, и я знаю, что она судит меня. Не обязательно осуждает, но обязательно судит, потому что суд - наиболее привычная для нее форма мышления.

История домашней прислуги - это история неравенства, добровольно впущенного в дом.

Я - не ровня своей домработнице. Она испытывает ко мне здоровую снисходительность женщины работящей, хозяйки, к женщине нехозяйственной. Я неправильно живу. Я плачу ей деньги за то, чтобы она исправляла мои ошибки. Помогала мне жить. Света ведет себя как суррогатная свекровь, как старшая подруга. Журит: «Опять плиту уделали… Я ж вам говорила, чтоб вы крышку с бульона снимали». Диковатое (в контексте Светиных речей) «вы» всякий раз пугает меня - как окрик, как напоминание о том, что