подняв на дворе тучу пыли.

– От вас, дядюшка, ничего не скроешь! – засмеялась Амалия.

– А в чем там дело? – загорелся любопытством Казимир.

– В том, что он произошел из-за меня, – призналась Амалия. – Я же ведь выдала жене Пенковского Веру Дмитриевну… за то, что она тот вексель подделала.

Казимир открыл рот.

– А как ты узнала, что именно она? – отважился он спросить.

– У нее нелады с числительными, – объяснила Амалия. – В векселе было написано «восемсот» вместо «восемьсот». А когда произошло убийство Любови Осиповны, следователь попросил всех написать, что они помнят, и дату поставить. Так вот, Вера Дмитриевна сначала написала «восемьнадцатое», потом исправила на «восемнадцатое», а потом и вовсе зачеркнула слово и написала дату цифрами. Тогда я и поняла, что подделывала именно она. А с какой стати ей было стараться для Пенковского? Ну, я подумала немного и решила, что причина могла быть только одна.

Казимир насупился. Слов нет, ему было приятно, что племянницу Амели просто так вокруг пальца не обведешь, и все же чисто по-мужски было жаль неведомого ему Пенковского, которого жена наверняка не пощадила. «Как хорошо, что я не женат!» – в который раз с облегчением помыслил Казимир.

В тот день Амалии пришлось принять еще множество визитеров, которые наперебой спешили уверить ее в своей преданности и выразить свое восхищение по поводу того, как ловко она все распутала. И хотя Амалия вначале и говорила, что ничего еще не раскрыто, что дело только начинается, никто не желал ее слушать. По всеобщему мнению, убил несчастную Натали именно Егор Галактионович, и именно он и похоронил тело в болоте, предварительно для чего-то отрезав от него голову. Не исключено, что безумный старик стоял также и за убийством неизвестного, которого выловили возле мельницы.

И даже Степан Александрович, который вечером заехал в Синюю долину, придерживался данной точки зрения. Севастьянов выглядел неважно, щеки его ввалились, под глазами лежали черные круги, но все же было заметно, что благодаря богатырской конституции здоровье его скоро пойдет на поправку.

– Я так и думал, – твердил он, глядя в огонь, пылающий в камине, – что только безумец мог причинить ей зло… Конечно, убийца он. Но теперь он уже ни в чем не сознается…

– Если он убил Натали, то зачем же тогда писал вам письма, обличая вас? – спросила Амалия. – Ведь он был уверен, что уличает вас в смертном грехе, насколько я представляю себе ход его мысли. К чему тогда было вас донимать?

Севастьянов мрачно посмотрел на нее.

– К чему? Да ведь он безумец, Амалия Константиновна. Посудите сами: взять голову от тела, хранить ее на огороде… – Он брезгливо передернул своими могучими плечами. – Его больное воображение не могло принять того, что он совершил, и он стал искать другого виновного. Чего ж вам боле?

– Не знаю, – после паузы ответила Амалия. – Но я все же не уверена, что убийца он.

Степан Александрович вздохнул.

– Я должен вас поблагодарить… Вы приняли в моих делах такое участие… и вы ведь нашли ее, хоть и… хоть и… да. – Он не смог складно закончить фразу и выразить то, что его мучило. – И я вам обязан… – Севастьянов замялся. – Помните, вы спрашивали, не могла ли Натали написать кому-нибудь? Так вот, я кое-что вспомнил. Она действительно писала письма одному человеку…

– Какому человеку? – мгновенно заинтересовалась Амалия, обратившись в слух.

Севастьянов покачал головой.

– Я не знаю. Натали говорила, что это ее родственница. По-моему, она называла ее сестрица, хотя, мне кажется, родных сестер у нее не было… Может быть, то была двоюродная сестра?

– Имя, имя, Степан Александрович! – в нетерпении вскричала Амалия. – Мне нужно имя!

– Я просмотрел ее вещи, – с той же невыносимой медлительностью продолжал Севастьянов. – И нашел несколько писем, которые она получила. По-моему, они как раз от… от родственницы… Впрочем, наверное, вы сумеете разобраться во всем лучше меня…

Он достал из кармана связку писем и протянул их Амалии.

– Вот… Больше она никому не писала. Я знаю, к ней приходили еще какие-то другие письма, но она то рвала их, то не отвечала. Это важно?

– Пожалуй, нет, – ответила Амалия, подумавшая, что другие письма, скорее всего, были от несчастного растратчика и Домбровского, писавшего по просьбе друга. – Я могу оставить их себе? – спросила она, показывая на пачку.

– Да, разумеется, – кивнул Севастьянов. – Для того я и принес их вам. – Он поднялся с места. – Простите, мне надо идти, готовиться к похоронам жены… Но я всегда в вашем распоряжении, сударыня. Если вам что-то понадобится, скажите только слово, и я…

– Разумеется, я немедленно обращусь к вам, – сказала Амалия.

Они распрощались, и Степан Александрович ушел.

«…и очаровательный офицер с длинными ресницами. А потом мы пили лимонад с коньяком… Ты любишь лимонад с коньяком? По-моему, ужасная гадость, но некоторые мужчины считают иначе. Лично я предпочитаю просто лимонад…»

Амалия подавила в себе сильнейшее искушение немедленно, сию же секунду швырнуть, не глядя, всю пачку в огонь – таким вздором, такими пустяками были заполнены эти письма. Балы, гулянья, тут милый Огюст, там милый Франц… Мужчины, мужчины, мужчины – в больших количествах, на каждой странице. Упоминания о счетах от портних, об украшениях, о дорогих подарках, каретах, зависть, колкие замечания о более удачливых и обеспеченных содержанках… И снова мужчины, глухие намеки на аборты, на женские болезни, но как бы между прочим: издержки ремесла, что уж там говорить…

А, в сущности, чего она ждала? Натали была содержанкой, так что более чем естественно, что ее то ли подруга, то ли родственница, с которой она регулярно переписывалась, тоже была содержанкой. Она колесила по Европе – письма прилетали то из Одессы, то из Берлина, то из Трувиля; называла себя то Дельфиной, то Эльвирой, письма подписывала «твоя дорогая сестра», а на конвертах значились имена то мадам Лорансен, то фрау Патт, то госпожа Иванова, хотя почерк был везде один и тот же. И поскольку Амалия считала, что слова – великие предатели, то, о чем и как писала неведомая «госпожа Иванова», выдавало ее с головой. Она использовала накладные волосы, панически боялась морщин, откладывала себе кое-что в банк на достойную старость, была не то что глупа, но умна тем узким умом, который позволяет лишь не потонуть в жизненной клоаке; пару раз в ее письмах мелькали сообщения о поэтах и художниках, с которыми она сталкивалась на вечерах, но не было ни одного стоящего замечания о них. Зато она благоговела перед банкирами, мечтала о том, чтобы ее взял замуж какой-нибудь обеспеченный человек, и поддразнивала Натали тем, что та вышла замуж за простого чиновника, хотя могла добиться в жизни куда большего, продав себя подороже. От ее потаскушечьей морали у Амалии сводило скулы, однако, пересилив себя, она все же прочитала письма до конца.

Вечерело, Лиза внесла лампы и, спросив, не нужно ли чего, удалилась. Немного позже заглянул Антоша и робко спросил, можно ли ему взять в библиотеке судьи очередной том Рокамболя. Амалия не возражала. Взяв со стола первый попавшийся листок, она написала на нем памятку – не забыть навести сведения о русской, которая часто бывает за границей, если не проживает там постоянно, называет себя то Лорансен, то Патт, то Иванова, а еще любит именоваться Дельфиной и Эльвирой.

На обороте листка были какие-то строки, и Амалия перевернула его. То оказались варианты прочтения портновской метки с сюртука, найденного в чемодане с отрубленными частями тела. Она вновь перечитала свои заметки.

«F (три или четыре буквы не читаются) er

Fidler, Ferrer, Farmer, Fecher, Felier, Ferier, Fodier, Finier, Fessier, Fourier [33]

И это наверняка еще не все».

Минуту Амалия смотрела на листок, и внезапно в ее мозгу забрезжил свет, как написал бы автор любимых Антошей романов. Каким образом, по правде говоря, в мозгу может гореть свет – сие наукой не установлено, но господ романистов подобные соображения никогда не смущали.

– Боже мой! – в волнении воскликнула Амалия. – И как же я прежде не заметила? Ферье! Ну конечно