какой-то их гусиной цели, а сами все в разные стороны: одна стая на север, другая ей навстречу, а третья поперек всех. И днем, и ночью, и все га-га, га-га-га… Точно как всякие политические новости: шум, свист – и ничего не понятно. Жалованье у политиков хорошее, вот и отрабатывают. Га-га!

Урсула, уставшая бороться с ползучими захватчиками, осаждающими ее примерную территорию со стороны сада Ханса, стала, крадучись в потемках, поливать подзаборную землю границы неэкологичной жидкостью.

Ханс с головой погрузился в игры и лотереи, множество которых развелось после объединения страны. Он получал яркие конверты с предложениями и обещаниями даже из далекой Канады. Это было приятно: о нем знают за океаном! Как первые бумажные талеры, они взывали к доверию подписями. И – даже портретами устроителей игр. И даже на конвертах, наискось, были напечатаны крупные буквы: ДОВЕРИЕ! Ханс ставил крестики, что, конечно, согласен участвовать, чтобы выиграть сто тысяч или миллион! Смешной вопрос! Нужно-то всего пять марок!

Он легко рассказывал при случае о своих Старых, но об играх помалкивал. Он знал, что за глаза его называют похотливым козлом, и эти слова не причиняли никакого ущерба. Наоборот, на прозвище будто висела медаль за отличие от других козлов, не похотливых, которых среди ровесников становилось все больше, а он, Ханс, все был как шпагель. Но если пронюхают о его мечте, все в один голос приговорят: шпине! ненормальный! дурак! сумасшедший! А это несправедливо и глупо. Сами дураки. Не хотят миллион за пять марок! Он запечатывал после получки до тридцати конвертов. Ведь много – лучше, чем мало.

Страна менялась. Даже Ханс почуял дух нового времени со всеми его запахами. Это были запахи таких дел, за которые раньше, в ГДР, сажали в тюрьму. На задах сада внезапно образовалось богатое строительство. Дом из невиданных Хансом материалов быстро поднялся до второго этажа и рос дальше. Уже обозначилось, что на первом этаже выкладывают бассейн. Ханс, прячась под вишней, наблюдал за стройкой. Сердце заходилось от зависти. Один фундамент строящегося дома стоил, наверно, не меньше ста тысяч.

Он бросал сравнивать и уходил в свой дом. На террасе протекала крыша. Пробирался зигзагами между расставленных на полу емкостей, ловящих капли. Оступался, опрокидывал плошку или тазик, ядовитым змеем шипел:

– Проклятые штази!

Все в дорфе знали, кто владелец стройки. Ханс – тоже. У этих штази – денег как дафний.

В канун Рождества, после нескольких уведомлений о долге, Ханс остался без света. Он верил обещаниям лотерей и не верил в отключение тока. Ах, как он был доверчив! Вернувшись с работы, он слепо тыкался в темной прихожей и бормотал:

– Капитализмус… Шайзе! Ты гляди-ка! Обрезали! Свинская банда!.. Шайзе… Шайзе!

На ощупь пробрался в подвал. Полчаса там грохотало и падало. Он вышел в вечерний сумрак с кровавой бороздой поперек лысины и с клубком пыльных удлинителей, будто наловил впотьмах змей.

Добрая Урсула, конечно, не отказала. Адвент! А у соседа ни гирлянд, ни елочек, ни свечей – позор для всей улицы. Муж Урсулы молча подсоединил кабель. Потом подумал, что этот козел обязательно запнется, вырвет вилку и снова придет клянчить подключить. Поэтому придавил свой кабель тяжелым камнем: оборвет, так у себя. Пришлось со стенаниями заплатить электрокомпании. А чтобы заплатить, нужно было взять в долг. А чтобы дали, Ханс кинул пробный шар: поплакался на цены нового государственного строя. Он не ожидал, что найдет столько родственных душ! Что, ухватив за пуговицу, ему, будто непомнящему, будут рассказывать о благословенно-дешевых временах DDR-zeit и бранить буржуазные порядки и дороговизну.

В святой вечер Ханс сидел дома один и чувствовал, что не может жить без женщины. В почтовый ящик стали опускать новую бесплатную газету с рекламой. Ханса привлекли крошечные фото на предпоследней странице. Девушки – каждая с распущенными волосами – показывали большие, как дыни, груди или держали во рту пальцы. Одна (голая) стояла на четвереньках. Он вчитался в надписи и сразу взмок: обращались прямо к нему!

“Долой штаны! Гарантирую: кончишь! (номер телефона)”

“Наконец 18! Трахни меня! (номер)”

“Моя штучка уже горяча! Звони! (номер)”

Ханс скатился в подвал. Где-то там он видел лупу. Он не мог прочесть крайне мелкие циферки цен, обрамлявшие печатные вопли. Его ошалелый, увеличенный линзой глаз приник к лилипутским строчкам. Сколько стоит минута? А сколько их выйдет? Сколько платить? Голова не соображала, он схватил трубку, набрал номер. И потом звонил уже ежедневно. Он не сразу освоил технологию любви с телефоном. Трубку приходилось держать левой рукой, непривычно. Рука потела, слабела, трубка съезжала с уха. Глохли стоны, становились неслышными дорогие похабности. Пробовал менять руки. Слышал хорошо, но процесс шел хуже – из-за левой руки.

Когда-то давно он купил уцененный спиннинг и долго не мог к нему приноровиться. Кидал блесну, а следом в Эльбу улетала вся снасть: два одновременных действия, кидать и держать, никак не ладили в голове. Ханс выпускал удилище из рук. Лез в воду, вылавливал, пока не осенило привязывать спиннинг к запястью. А тут что к чему привязать? Трубку к уху?

Полученный от Телекома счет не отрезвил его. Сумма именовалась как развлекательные услуги, но это же слово имело более солидное значение: поддерживание. Ханс убедился – он прав. Нужно поддерживать себя. Особенно в самом основании, можно сказать, в стержне. Дорого, выходит очень дорого, но на здоровье не экономят.

Денег, конечно, жаль, потому что это можно получать даром. Но что делать! Новая никак не шла.

Он поместил объявление, над которым могла заплакать газетная бумага. За помощь в составлении крика души заплатил добавочно. Снова занял денег – один знакомый праздновал день рождения, был благодушен и безоружен.

…После глубокого разочарования вес 49 рост 160 усталый путник полный сил не курит не пьет твердо стоит на ногах любит природу животных трудолюбивый надежный честный самостоятельный порядочный тоскующий о гармонии доброе сердце ждет в своем доме…

И Рози приехала знакомиться! Снимем же шляпы, майне дамен унд херрен! Она была последняя, кто поверил Хансу, и ее уже нет!

Он сразу ощутил нежность: она была повариха и вдова! Еще и вдовья пенсия! А в остальном Рози была большая и смелая. Она не испугалась запущенного дома. Когда они вышли на верхнюю террасу и Рози увидела сад в блестках прошедшего дождя, всю измученную и сияющую на солнце землю Ханса, ее трудолюбивое сердце обрадовалось предстоящей работе. Она тоже была старательной. Он показал Рози теплицу, кроликов, бассейн из дорогой пленки. Пруд был вырыт косовато, пленка в углах топорщилась пузырями. На обомшелых пузырях ожидающе сидели лягушки.

Ханс улучшал дом как только мог! Выкраивал из скромного жалованья садовода, экономил, отказывал себе во всем! Он долго искал свое счастье, но с женщинами ему не везло. Он воспитывал девочку – дочь жены, но жена бросила его и увезла много вещей. В том числе – шерстяной ковер, четыре на пять метров. Вот на этом самом месте в гостиной он и лежал! Ханс поднимал два пальца: клянусь! Потому что Рози никак не могла поверить, что существуют на свете такие неблагодарные женщины. Он не скрыл от Рози, что был вынужден брать в долг. Его дорогие родители, его бедный отец, который едва не замерз в русском плену, в страшной Сибириен, бедная мать, похороны. Тут глаза Ханса увлажнились, но он взял себя в руки, опустил голову и показал полную покорность судьбе.

Они пили кофе в сумерках гостиной. Ханс льнул к гостье, поглаживал ее широкую спину, пока рука не опустилась и не утвердилась на массивном, плоском бедре. Тогда он и голову склонил, прижал ухо к теплому женскому предплечью. Будто на рыбалке, он улавливал что-то похожее на легкое подрагивание лески, – словно рыбина стоит рядом с крючком, колебля его взмахами плавников, и решает, нужен ли ей, сытой, этот скорченный обрывок червяка. Рози, улыбаясь, слушала, а думала о том, как давно она мечтает о доме, о саде и чтобы они находились именно в такой прекрасной местности, среди лугов, лесов, полей. Она смотрела на Ханса все теплее и теплее. Они оба плыли по волнам обоюдной симпатии, оба чувствовали одну стихию: и рыбаки, и рыбки.

Угрюмая спальня приняла их без интереса. Долго поджидая Новых, Ханс удосужился наконец подложить под матрац доски, и теперь кровать, как разбуженная старуха, только крякнула: опять началось.