Ханс раздевался, в свете уличного фонаря Рози видела его щупленький, низенький силуэт. То, что ее интересовало, выглядело как длинная ручка половника в мелкой кастрюльке. Рози ждала ласк, а он, нетерпеливый, уже скакал далеко в ее ногах, будто мчал куда-то по своим делам. Она лежала и мечтала, Ханс задышал, Рози вздохнула.

Вскоре Ханс стал владельцем цветочного магазина. Конечно, так только говорили: лавка Ханса. Дело организовала Рози, но она была приезжая, а Ханс – свой, известная фигура. В ту пору он был сам не свой.

Садово-огородное хозяйство встало, и его рассчитали с первой партией уволенных. Нисколько не утешало, что многие знакомые тоже лишились работы. Однако другие получили от биржи труда пособие по безработице, а Хансу и этого не досталось. Виновата была лавка, она давала доход. Ханс не имел теперь абсолютно ничего в своем портмоне. Все его тайные страсти задохнулись. Еще приходили, как письма к умершему, пачки приглашений на игры, но Рози, мельком взглянув на них, приговорила:

– В мусор!

Взгляд ее выпуклых серых глаз был мягок, и все же она походила на улыбающегося полицейского. Ханс боялся Рози – власть вдовьих сбережений подавляла его. Прежде он сам был не прочь кого-нибудь подавить своим домовладельчеством. Рассуждал со Старыми о доверии, честности. И ловко умел не допускать теорию до практики. Рози, не затрачивая лишних слов, поставила себя и его в равное положение. Как бы ни справедливо это выглядело, Ханс понял, что пойман: его обхитрили. Платить за все придется поровну. Словно Рози завела наконец ту тетрадку доходов-расходов, мечту всех Новых.

Взяли два равных кредита, каждый – на свое имя. В офисе банка Ханс испытал что-то вроде смертного томления, будто, как в застенках у штази, признался в том, чего никогда не делал, и поставил свою подпись на безжалостных бумагах. Раньше ему давали в долг без всяких документов.

Они купили новую мебель в гостиную и спальню. Из денег кредита Рози. Он убедил Рози купить ковер, сам привез и расстелил. Пять на шесть метров. Дома поползал, бормоча о прошлом, еще раз обмерил рулеткой – ковер точно был больше увезенного женой. На кредит Ханса был куплен автомобиль. Фольксваген Транспорт. Предстоял экзамен на права, которые будут правами Ханса на всякие приятные неожиданности, всюду рассыпанные жизнью.

А как же жила Урсула, лишившись безалаберного Ханса, за которым нужен был глаз да глаз? То, что Ханс в качестве безалаберного покинул всех, было очевидно. Вопрос, надолго ли? Урсула оценила порядок, воцарившийся с приходом Рози. Дело было даже не в чистоте и наличии всех предметов на своих местах. Это подразумевалось само собой, как фундамент под домом. Она нашла сходство между собой и Рози. Этот невысказанный комплимент стоил большего, чем обычные, разношенные любезности, соседские вежливости. Ясно, что Рози не та слабосильная и малодушная жена, которая даже не попыталась получить при разводе свою часть наследного дома Ханса. Рози не какая-нибудь из бедненьких Новых, появлявшихся, будто приблудные бабочки-ночницы, не имеющие никакого веса.

У Рози были деньги. Они чувствовались, значит, их было достаточно. Уверившись, что неизвестно насколько, но Ханс попал в колею добропорядочной жизни, Урсула заскучала. Это означало, что теперь он будет жить так же, как она. Но надолго ли? Была надежда, что, может быть, нет.

В окрестных городках встали супермаркеты с новыми именами. Нетто, Икея, Альди, Эдека, Плюс, Томас Филипс, Фамила. Появились новые дорожки для велосипедистов и пешеходов. Китайские и африканские ресторанчики. Туристические агентства. Магазины с копировальной техникой.

Ханс случайно забрел в компьютерный салон и не смог говорить: ни спросить, ни ответить. Любезный молодой продавец насел на него сразу у входа. Что вы желаете, херр? Может, вы желаете трум-бам-фрай? Вы желаете? Могу представить новую модель пен-ту-цвай-ту… Что вы желаете? Ханс желал бы с важным видом сказать какое-нибудь трам-бам-фай про компьютеры, но бацилла не подавала ни единой подсказки, будто сдохла. Он важно походил мимо стеклянных полок, но сделать вид, будто он что-то ищет, не удалось. Продавец упорно предлагал помощь, а Ханс не понимал ни словечка. Что вы желаете? Желаю, чтоб ты отвязался. Банный лист. От моей задницы.

– Я посмотрю сам, спасибо, – улыбнулся Ханс. Постоял перед какой-то штуковиной пару минут. В новых, огромных, как города, магазинах Ханс подолгу разглядывал горы хозяйственных мелочей. Ему как-то приглянулась печка – будто игрушечная, с крошечными дверцами, с маленьким колосником, легко вынимаемым и вставляемым обратно, с узенькой трубой, принимающей любую конфигурацию. Он потолковал о печке с консультантом, вдвоем они полчаса разбирали все ее стати. Уставший продавец, будто сводник, решился даже на комплимент, что Ханс и печка гармонично смотрятся вместе.

Ханс тоскливо скреб пальцами в кармане куртки. Он бы купил, много! И печку, и гвозди, и всякие приспособления, много всего! Но пошел покупать съестное. По перечню, который составила Рози, и на деньги, которые она выдала.

Совсем рядом внезапно появилась свежая генерация. Распахнула глаза и побежала по будням, как по непрекращающемуся празднику. Быстрей, быстрей и вперед, где еще лучше и веселее.

А Ханс остался в лавке. Он чувствовал себя абсолютно своим на молодом празднике, но этого не чувствовала генерация. Он касался крепких локотков покупательниц, задевал молодых то боком, то, доставая какой-нибудь горшок с пеларгонией, на миг приникал, – в лавке было тесновато. Но прежнего контакта не было. Ханс будто прижимался к жизни в телевизоре. Прозрачная стена перекрывала чувственный доступ к телам. За стеной хохотали, пили кока-колу, обнимались на улице. У них была молодость, у них было все другое и все свое: будущее, волосы, зубы.

Он пробовал при социализме вита-колу – жиденький продукт, главным вкусом которого было то, что он не хуже. И вот Берлинская стена рухнула. Теперь он, как молодежь, мог пить настоящую колу. Но этим все и закончилось. Ханс мог сколь угодно красоваться, делать привлекательные жесты и телодвижения, мог помахать рукой.

– Халло! Я тут! Сюда! Я бодр и полон сил!

Его не видели. Оставалось заискивающе улыбаться и произносить шутки, которых не понимали, потому что не слышали. А ведь девушки были абсолютно такими же, как раньше! Но теперь это были совершенно другие девушки. Сад, в котором он был непременный и усердный работник, цвел без него. Он смотрел на горшки и горшочки, на букеты в ленточках, на всю мелкую дребедень в лавке. Все было выставлено на продажу, а результат – ничтожен. Выигрыш! Только деньги обрушат стену и впустят Ханса в праздник! Он знал это всегда. Только деньги сотрут с лиц молодое высокомерие, заставят видеть и уважать!

Как-то встретил ровесницу. Вместе учились в школе. Вздыхая, она повела рассказ о самочувствии, и Ханса будто взашей погнали от прозрачной стены, за которой резвилась молодая генерация, – прочь, в сторону темного кладбища. Он терпеливо слушал о лекарствах и бессоннице, высоком кровяном давлении, плохих анализах мочи, о дорогих челюстях и ожирении. Но потом голос знакомой зазвучал веселее. Она перечислила все компенсации за лечение и нахождение в больнице, выданные ей страховой медицинской компанией. Заулыбалась. Болеть, конечно, не прибыльно, но и не убыточно. А лучше не болеть. Еще веселее были подробности о ее покупках с распродаж. Она даже выпростала из петель своих обширных брюк новый толстый ремень. Ханс оживился, согласился с качеством кожи и с удивительной длиной ремня. В самом деле, им можно было опоясать и Брунхильду.

– Всего одна марка! – лицо знакомой озарилось. Ханс узнал в нем былые детские черты. И совсем уж радостно она сказала, что любит теперь пропустить глоточек чего-нибудь веселенького под кофе. А Ханс? Она подхватила его под локоть.

Ханса юзом вывезло на почти забытый старт. Он не был голоден, но не смог отказаться в силу привычки никогда не отказываться от приглашений. Он въехал в ее дом, как старый троянский конь, и обронил свое войско чуть не на пороге, – так крепко толстуха вдруг стиснула его. Вывалился весь арсенал: смазанные лестью словечки, желейные касания, медовые поцелуи, сладкие слюнявости. Он покатился в этом масле, будто по склону засасывающей воронки, вместе с Брунхильдой, вцепившейся в него. Как борец, она ухала и пускала ветры.

– Это потому, что у меня нет денег, – думал он, видя по телевизору стройную, молодую жену известного политика Йошки Фишера: четвертую или пятую. И Шредерша тоже… Молодая, не толстая. Третья или четвертая. Много денег – и женщины другие.

Он долго готовился к сдаче экзамена на права. Не единожды выходил из себя, не в силах запомнить правила, бросал на пол пособие, топал ногами.