Нелегко давались и курсы практического вождения. У инструктора, сидящего рядом, тоже сдавали нервы. Он перехватывал у Ханса руль – обычно это случалось на перекрестках – и отвешивал одно шайзе за другим. Ханс лгал, что немного недослышит. Инструктор злобно-вежливо отвечал, что учит не музыке.

Наконец, после долгих страданий, пересдач экзаменов и оплаты чудовищного счета за вождение, Ханс сел за руль Фольксвагена и заменил на этом месте шофера, которого нанимала Рози. Он поездил, привыкая водить, по городкам, небрежно салютуя знакомым.

Иногда встречались Старые, трусившие на велосипедах с корзинками. Ханс, в новой машине не помнящий зла, и им делал приветственную отмашку. Ехал рядом, приглашал в Свой. Цветочный. Магазин. Ни одна не упала, увидев его, разбогатевшего, владельца лавки, в автомобиле. Дороги очень ровные. Водители – скупердяи. Вильнет велосипед, так и движение встанет. Пожалуйста, проезжайте, уважаемая фрау. Мы лучше подождем. Пожалуйста, фрау. Чем платить за ваше лечение. Пожалуйста.

Теперь Ханс сам покупал цветы на продажу. Огромный оптовый рынок работал с четырех часов утра. Ханс с вечера загружал в Фольксваген ящики и ведра, а в час ночи выезжал в Хамбург. Он уезжал, словно проваливался на другую сторону земного шара к диким, отвязанным племенам, у которых все можно и которые делают все, что хотят. Чувствовал, что тоже способен на все. Он был один, и кругом были деньги: в портмоне – на банковской карте и в нагрудном кармане – наличные.

Пунктирная линия придорожных столбиков, загорающаяся в свете фар, извивалась, будто фосфоресцирующая бацилла, и звала в темноту, к наслаждениям. Ханс пересекал бывшую границу с ФРГ, гнал по автобану среди других машин, весь в капитализме и в деньгах. Дух захватывало от возможностей и свободы. Но он помнил об отключении электричества и о Рози.

Он худо-бедно отчитывался перед Рози, но нашел-таки лазейку кое-что утаивать. Это кое-что застопорило его Фольксваген рядом с придорожным борделем, пронзающим ночь свечением красного сердца, похожего на освежеванную задницу.

Он попал наконец на вечный праздник молодости. Невидимая стена рухнула, он шагнул в веселое обиталище девичьего труда и стал равен всем мужчинам мира, которые имеют деньги. В борделях он проникся уважением к себе. Он мог платить! Порядочные женщины не могли дать этого ощущения.

Из любопытства пару раз съездил на Рипербан. Юркий и экономный, прошмыгивал мимо вертепа дорогих баров и бильярдов в длинный коридор, будто выезжал на автобан. Несся мимо дверей, ища открытую. Чувствовал себя на подъеме, на ходу ощущая, что твердеет, как шпагель. Забежал как-то в розовый сумрак к черной испанке.

Гориллоподобная испанка из капиталистического Хамбурга стала для него пиком контраста со всей обыкновенностью: с восточно-немецкой деревней, со всеми Старыми, с белокурой Рози, с мелкими животными – кроликами. Но и на пике, очень недешевом для него, он не нашел той особой разницы, которую желал почувствовать. Чего он хотел еще? Треска кастаньет? Возможно, Ханс репетировал с частью тех самых ста тысяч или миллиона, чтоб понять: какая она, богатая жизнь? Но за деньги, потраченные на одну девушку с Рипербан, можно было купить время двух, а то и трех, и скоро он вернулся туда, где недорого, к простым красным сердцам, ждущим у дорог. Во всех платных домиках он обрел гармонию с собой и освобождение от поцелуев и возни с бугорками. Девушки тоже получали свой глоток свободы: клиент не нуждался в ритуале стимуляции. Ханс всегда был готов, девушки тоже. Он отдавал деньги им в руки, как зарплату. Без всяких выкрутасов с трусиками-чулочками. Девушки работали, а он мог оплатить их работу. Он даже дарил им иногда небольшие букетики.

Ханс возвращался утром, в благоухании цветов и облегченный. Сгружал ящики с рассадой, горшки с орхидеями, ведра с лилиями, тюльпанами, розами, хризантемами, заносил в лавку. Отдавал счета и чеки свежей, энергичной Рози. Имел вид измученного человека, проработавшего ночь, и уезжал домой отдохнуть. Дома он проводил четверть часа в ванной. Клал в овальную канавку на краю умывальника один член своего тела, оставляя без внимания все другие. Он пользовался латексными достижениями века и все же – сырость, сырость, плодящая всяких тварей липкая сырость, – эй, далеко заплыл, парень, не захлебнись, – Ханс полоскал и промывал пловца. Хотя этого больше заслуживали руки, ноги, уши и особенно шея, в складках которой лежали потные нитки земляной пыли.

Еще через полгода на Ханса свалилась пенсия. Инвалидная такая, неполная пенсия. Настоящую надо долго и медленно ждать, до шестидесяти пяти. Если, конечно, доживешь, а не угодишь раньше срока под землю, – посмотреть снизу, как редиски растут. Вышло, что Ханс превысил скорость и заработал – попал в аварию. Вдруг дружески мигнуло фарами авто со встречной полосы. Полиция! Страх штрафа смешал все реакции, и Ханс заложил живописное пике прямо в гости к столетнему дубу. Так и сказал дорожный полицейский, – ну, ясно, Шумахер! Художник!

Ему снова лечили ребро. А в сломанную руку вставили металлический стержень. Долго после операции Ханс ощущал ее, как руку от памятника.

Лавка продолжала работать, Фольксваген водил прежний шофер, а Рози сама ездила ночами в Хамбург и с чувством рассказывала, как удалось сэкономить, выгоднее купить, подороже продать. Работала, как двужильная, днем стояла в лавке. Ханс знал: почти вся прибыль снова уйдет на покупку цветов, и так будет и год, и два, и неизвестно сколько. Жизнь шла будто бы не без денег, но без единой лишней марки в кармане. И еще выплаты по кредиту. Один раз порадовался Фольксвагену, а сколько раз теперь надо огорчаться и выплачивать! Радость прошла, а долг остался. Если б можно было не платить. Он слушал Рози с назревающим кислым презрением. Как младшую сестренку, из копилки которой он таскает монетки совсем нехитрой петелькой. Нет, Рози была совсем не так умна, как казалось раньше. И совсем иначе представлял себе Ханс небедную жизнь. Он не знал точно, какая она, но – не такая.

Кролики – потомки тех, что исходили поносом, хрумкали теперь сухой витаминизированный корм. Не вставали всем коллективом на дыбы, не трясли дружно запоры, не ломились в стены. Они были сыты. Конец революциям. Скучно глядели мимо Ханса, лежа на подстилках, будто в их клетках тоже наступил капитализм. Ханс подсадил молодую глазастую самку к самцу, но кролик лениво обнюхал гостью и снова лег.

– Гляди-ка! – изумился Ханс. – Джонни, что случилось?

Крол и ухом не повел. Его кормушка была полна, а он вытянул из-под себя обгаженную соломину и грыз ее задумчиво. Ханс пощупал его крестец. Йа-йа, плейбой зажирел.

Появление пенсии вселило в Ханса ощущение свободы и автономности. Теперь он имел личные деньги, которые мог тратить на что угодно, никого не спрашивая.

Йа-йа! – никого не спрашивая, потому что это его собственные деньги. Как и его дом! Чей это дом? Это его дом! А кто-то имеет только лавку в аренду! А он, Ханс, в этой лавке бесплатно работает! Кто-то вообще уже старая! И его, Ханса, делает стариком! Когда она в последний раз делала с ним секс?! Вот и пусть она не сует свой нос! Это его деньги! Эту крайне раздраженную речь Ханс прокричал Рози свысока. Он стоял на втором этаже с покрасневшим лицом, перегнувшись через перила лестницы. Так он ответил Рози, спросившей, зачем им столько ненужных покупок?

Получив первую пенсию, Ханс сразу воскресил себя для денежных игр, и тайный подвальный ларчик принял долгожданную порцию свежих надежд. Потом Ханса кинуло в массовый закуп мелкой электротехники – разных дрелей, пил, насосов, часиков с музыкой, машинок для нарезки хлеба и колбасы. Каждая покупка прошла проверку. Были радостно просверлены случайные дырки. Какая-то кривая сучковатая доска так ровно и быстро распилилась, что диск едва не заехал на ладонь. Ханс восхитился.

– Цак-цак, и палец прочь! Немецкое качество!

Горками лежали хлеб и сыр: тонкие, идеально одинаковые ломти. Были прослушаны, с понимающим качанием головы, все мелодии будильников. Новые садовые поливалки брызнули струйками воды, гонимой насосиком. Пока не осенило, что покупки потребляют ток, а он так дорог! А счета за энергию идут на имя домовладельца! Боком-подскоком, ленясь принести стремянку, он распихал столовые разрезалки по верхним шкафам кухни. Остальное, как заведено, утащил в подвал. Поливать можно лейками, а резать хлеб – ножами. Нужно экономить! Стал подумывать, а не купить ли газонокосилку? Хотя косить косой дешевле. Или – новое корыто под кроличий навоз?

Старое-то совсем развалилось.

Рози не была чувствительной барышней, которую до глубины сердца может ранить неосторожное слово. Она крепка, вынослива и работает за двоих. Поэтому тяжелый сердечный приступ был наверняка личным сбоем ее организма. Рози увезли в больницу, потом – в Берлин и вскоре прооперировали.