движения. Перевернул на спину. Не дышит. Поискал пульс на шее, на руке. Нет пульса. Послушал грудь. Ни стука. На быстро бледнеющем лице, которое лежало перед Герхардом, медленно исчезало притворство жизни.

Он крикнул, позвал ночного дежурного, смешливого, ко всему равнодушного парня, который подрабатывал в морге за один евро в час и, похоже, покуривал травку.

– Инфаркт, наверно, – поглядел дежурный и ухватил тело за ноги. Герхард взялся за теплые плечи. Они подняли Ханса и опустили на свободный стол.

Растерянный Герхард вышел на крыльцо. Дежурный – следом. Закурил и стал cгибаться, захохотал. Пробовал говорить, его гнули приступы смеха.

– Я… Я его знаю… История… Одна девка из пуфа рассказывала… Про него… Ходил в пуф. Она, она сказала… Что хрен… Ха-ха…Что такой хрен не бывает, что это… Хи-хиии…

Смеясь, он махал сигаретой, чертил в темноте огненные зигзаги. Смеясь, отбросил окурок. Ушел. Затихли шаги.

Земля лежала молчаливым понимающим другом. Ночной свод мерцал миллионами чудесных знаков. Легким дымом через небо тянулась туманная полоса. Лицо Герхарда, поднятое вверх, светлело и прояснялось, как у музыканта, уловившего горние звуки.

О, нежный, нежный Моцарт! Чуть слышно он запел простую мелодию. Ла-лала, ла-ла… Одинокое чувство несло его к наслаждению предстоящей работой, как поэта в миг озарения. Да-да, и Гете! Всхлипнул. И пусть потомок наш возвеселится, узнав, что и за гробом дружба длится! Мудрый Гете! Там, в высоте, среди светил!

Колокол кирхи отбил ночной час. Ла! Ла! Ла! Тихая радость овладела им, как Урсулой перед грудой грязных простыней, которые станут безупречными и взметнутся по ветру к небу, словно чистые листы. Он опустил голову, послушал тишину и снова поглядел вверх. Млечный путь! Вытер слезу. Да-да. Именно так. Счастье.