поливала, рыхлила, полола, смахивала паутину и поддерживала ноги Ханса, стоящего на хлипкой стремянке.

Приезжала другая гостья, – они вместе собирали уже поспевшие помидоры, и приятная тяжесть корзинки ложилась в женскую руку намеком на ряды банок с консервированными овощами где-нибудь в кладовой и – на зажиточность. Трудолюбие Ханса нравилось ей. Гостья задумчивыми движениями стряхивала желтую томатную пыльцу, обсыпавшую ее глубоко дышащий бюст. Всем гостьям был непременно показан крольчатник и названо количество кроликов. Каждая помогала раздать сено и траву, налить воду в поилки. Если гостья неосторожно замечала, что в клетках нечисто, – что ж, Ханс был не против навести порядок, он вставлял в ее руку скребок, а сам поддевал вилами тяжелые, как чугунные плиты, слежавшиеся навозные пласты, весь поднатуживался и, крякая, бросал их в корыто.

Смрад поднимался и освобожденно расправлял исполинские крылья. Близкое окно кухни Урсулы захлопывалось первым, а кто-то из дальних соседей вдруг бросал дела в саду и тревожно оглядывался, словно услышал пушечный выстрел.

Возможно, в качестве пролога к тем действиям, которые Ханс применял вечером ко всем гостьям за чашечкой кофе в темной гостиной, он устраивал в крольчатнике развлечение: вытягивал за уши испуганную самку и сажал в клетку к самцу. Кролик немедленно прижимал гостью к навозу, прыгал, будто играл в чехарду, и, не перепрыгнув, с визгом сваливался набок. Хотя вряд ли Ханс заботился об эротической подготовке больше, чем кролик. Он случал кроликов часто. Он хотел, чтоб их было много.

Полная впечатлений, натрудившаяся гостья не всегда уезжала домой и была похожа в постели на жену. Лежала камнем. Щепетильный Ханс спрашивал:

– Ты не громко кричишь, шацхен?

В каждой второй после такого вопроса открывалось второе дыхание. Предстояло такое, что голос ее страсти мог разбудить весь дорф. Однако первой подавала голос кровать. Ханс пробивал дорогу к видению розового зева госпитальной вазочки, а пружины начинали бурное, хриплое и визгливое обсуждение происходившего. Очень скоро Ханс замирал в локальном ощущении на самом конце самого себя, – тогда удовлетворенно смолкала и кровать. В оглушительной тишине он шептал:

– Было хорошо… Правда, шацхен?

Не ждал ответа, засыпал. Но еще, раза два, просыпался и будил гостью. Некоторые после двух или даже одной отработки у Ханса больше не приезжали. Другие жили неделями, иные – месяцами, по эстафете поддерживая чистоту в доме, порядок в саду и крольчатнике. Ханс был очень трудолюбив, когда проводил показательную экскурсию. Но наступали совместные будни. Оказывалось, что все свои силы и время он отдает работе в садовом хозяйстве. Он приезжал поздно и таким уставшим, что забывал завести велосипед в каморку, оставлял у калитки. Тихо плелся на кухню, глотал приготовленный подругой ужин, благодарно глядя на нее, и едва мог вымолвить:

– Кролики накормлены?

Как добрые семейные партнеры, Ханс с подругами закупали раз в неделю съестное. Он с готовностью держал в кулаке купюрку, свой вклад в общий стол. На другую неделю, в момент расчета у кассы, Ханс охлопывал карманы, улыбался и глядел растерянно:

– У тебя есть деньги? У меня нет…

И шацхен расплачивалась своими. Среди прочих, проживших у Ханса недолго, была подруга – маляр. Она по-рабочему смело, как в возведение общего дома социализма, поверила в построение семьи с Хансом. Нужно только стараться, больше работать, тогда все пойдет на лад! И принялась за дом: купила на свои деньги много краски, – у Ханса как раз не было ни пфеннига, – зашкурила и освежила все двери, рамы окон, полки кладовых и простенки в разных кладовках, так аккуратно и сноровисто работая, что Ханс не мог нахвалиться. Он только восхищенно приговаривал:

– Ах, моя шацхен! Ты такая старательная! Наш дом – это главное!

Однако деньги за покраску Ханс не вернул и после получки. Не отдал даже половины, и расточительная малярша вдоволь накушалась пустого супа из капусты. Пока не поняла – строительство семьи и дальше пойдет однобоко: Ханс будет выносить благодарности, а она – вкалывать и иметь беспокойные ночи.

Еще одна прожила в доме совсем, что ли, месяца три, но Ханс успел убедить ее в необходимости углубить и расширить прудик в саду. Еще не получив от подруги денег, Ханс бескорыстно и радостно рыл землю, не тая причины энтузиазма: это будет бассейн для нее, для его шацхен! Напрасно она уверяла его, стоя на краю ямы, что не умеет плавать. Он рыл и рыл, и любовь победила: деньги для покупки толстой пленки она ему все-таки дала. Вскоре пленка уже лежала на дне пруда, надежно и безвозвратно залитая водой. Там развелись водоросли, лягушки и любимые Хансом дафнии, возбуждавшие в нем сентиментальную мечтательность.

Бывало, что подруги кричали по ночам. Случалось жаркое лето и накаляло оба этажа дома. Ханс с очередной шацхен спали в подвальной прохладе стиральной комнаты, на старой кушетке. В подвале толпами бегали мыши, мохнатые пауки тянули свои сети прямо над спящими, иногда оступаясь и съезжая на лица.

– Ах, глупенькая шацхен!

Ханс стряхивал с одеяла мышь, журил дрожащую подружку. Она разбудила его из-за такой мелочи! В самом деле, по каким только пустяковым поводам женщины не уходили от Ханса! Одна ушла, даже смешно сказать из-за чего!

Ханс считал залогом здоровья не только поглощение еды, но и немедленное выпускание наружу всего, что отработало. Терпеть – страшно вредно для организма! Тем более если подпирала совсем рядовая, невидимая нужда: восстановить баланс между газом в животе и наружным воздухом. Ханс был, как все. Он не был исключением в этом взгляде на здоровье.

В садовом хозяйстве нередко взрывался смех и веселые возгласы:

– Ну, Клаус! (или Дик) Хорошо ты проветрил задницу!

Все хохотали, а Дик или Клаус на пару минут становились героями. Ханс даже знал здоровяка Франка, который веселил закусочную, резко поднимая свою мясистую ногу и подхватывая ее под коленом толстой рукой. Его труба гудела так долго, что Франк, стоя на другой ноге, успевал выпить полкружки поднесенного пива. И кругом опять было общее веселье: шутка была хороша! Так неужели такое забавное и полезное могло кому-то мешать? Но та, капризная, как нежная принцессин, плакалась ночами, что душно, что болит голова, что нечем дышать, а потом и вовсе забирала одеяло с подушкой и уходила в другую комнату. Фуй, так дело не пойдет! Зачем тогда она пришла в дом Ханса? Чтобы спать отдельно?

От досады или чтоб не отягощаться памятью на имена, Ханс стал называть всех бросивших построение семьи с ним – Старыми. А те, кто занимал их место, получали титул Новых.

– Моя Новая! – буднично бросал Ханс почтальону. Тот замечал, что газеты из ящика берет опять другая женщина. Намеренной небрежностью тона Ханс подчеркивал: он не живет без женщин, на его дом и сучок всегда садятся птички, нет проблем.

– Моя Старая! – указывал Ханс на проходящую вдалеке молодую, словно ставил на ее спину тавро, и кисло, самодовольно ухмылялся. Она хоть и оказалась негодной, будто навсегда принадлежала ему.

Урсула помнила свою неудачу с молчаливой женой. Когда в доме соседа замелькали Новые, она сразу завязывала с ними контакт сквозь забор, хвалила за усердие и старательность, за похорошевшие сад и огород. Ласковые комплименты прямо указывали, что до этой Новой было не так, было плохо. А теперь наконец все в порядке! Приглашала на чашку кофе. Новая приходила, чуточку озираясь в комнатах Урсулы.

Много мебели, ковры, огромный светящийся аквариум, вазы. На стенах – картины с оленями, утками, собаками и охотниками, фарфоровые тарелки с видами городов. В толстых и тоненьких рамочках – картонки с мудрыми пословицами и красивыми стихами. На полках – пивные кружки: от большущей керамической до крошечной стеклянной, на один глоток. Кругом хорошенькие куколки и фигурки, везде: на столах, на подоконниках, и в кухне, и в гостиной. Куда ни посмотри: ангелочки, зайчики, девочки с кошечками, мальчики с собачками, милые улиточки, лягушечки и поросятки, а вон девушка обнимает лебедя, как прекрасно! На маленьких столиках – салфетки и вазочки, а в вазочках – мятные леденцы, конфеты. А сколько цветов и пальм в кадках! Как аппетитно пахнет свежими кофе и кухеном! Новая рассказывала внимательной Урсуле, например, о том, что очень рано встает, что до работы ей нужно добираться автобусом, а потом – на поезде. Если ехать из своей деревеньки, недалеко от Квицова. А Урсула не знала