теперь не боишься, когда поздно уже, а может никогда не поздно понять важное. Или Пушкина строчка вдруг засияла, будто сам сочинил: «пора, мой друг, пора, покоя сердце просит», воистину так, великое богатство повсюду разлито обильно и бескорыстно, «и радости вашей никто не отнимет у вас»[71].

Сомерсет Моэм, весьма внимательный к разнообразным движениям души, много размышлял о старости; достигнув семидесяти лет, он пришел к выводу, что «самое большое преимущество старости – в духовной свободе, которой сопутствует безразличие ко многим вещам, казавшимся важными в расцвете лет». В самом деле, на людях нам постоянно приходится играть какую-то роль: живущие «как все» кичатся скромностью, а «не как все» утрачивают искренность, становятся рабами своего эпатажа. Когда изживешь в себе, по выражению одной мемуаристки, несущуюся вперед горделивую фигуру на носу корабля, начинаешь, наконец, движение вглубь, а иногда и ввысь.

Время работает на нас: насмешки и порицания если и задевают, то не достают до души; комплименты и восхваления приемлются равнодушно: поздно; на пороге вечности побрякушки не радуют совершенно. Отступают изматывающие повседневные тревоги о близких, о будущем, мысль о «дате своего ухода» отрезвляет мгновенно и затмевает множество пустяков. Даже ослабление памяти может стать благом; вот Екатерина П., крайне рачительная и экономная, имела привычку учитывать расходы, и тетрадку вела с дебет-кредитом, и дочь каждым рублем попрекала, хотя та уже давно сама зарабатывает, и по поводу гостей раздражалась, пустые траты, «зачем всех кормить, как на постоялом дворе»; и вдруг однажды все цифры из ее ума ушли куда-то, стала чаще улыбаться, начисто забыла, похоже, и таблицу умножения.

Эгоизм более всего остального отравляет жизнь, а эгоизм страдальца-старика способен намного превзойти самоупоение юного счастливца. Кира О. смолоду тщательно ограждала себя от всего, что может нарушить покой, опечалить, растравить душу: уходила с тяжелого фильма, избегала кладбищ и похорон, переключала телевизор с дурных новостей, отказывалась читать Достоевского; замужество отвергла, опасаясь зависимости, новых обязательств и чужого «предательства» – тоже своего рода свобода, исключающая нравственные борения и ответственность перед Богом, миром и людьми.

Но в окружающей действительности веселья действительно маловато, утраты и скорби посещают непременно, да и как что-то понять о жизни, уклоняясь от страданий, даже чужих. С возрастом она отгородилась глухотой, подлинной или мнимой, но впоследствии все-таки пришлось обратиться к психиатру: предъявляемые ею условия слишком уж разошлись с реальностью. Конечно, лечение помогает мало; ведь она отказывается считать себя больной, но всегда винит других: соседей, знакомых, врачей, кассиршу в магазине, погоду на улице и слишком строгого Бога; так и живет в изнурительной настороженности, на таблетках, антидепрессантах, и, увы, вряд ли изменится.

Короче, именно в старости человек становится самим собой, когда вольно или невольно сбрасывает цепи приличий, благопристойности и общепринятых правил. Крутые старухи вроде Простаковой у Фонвизина, Хлестовой у Грибоедова, Кабанихи у Островского, конечно, пользуются преимуществом сильного: деньги, по-видимому, во все времена служат самым прочным основанием для самостоятельности женщин, деньги позволяют чудить, блажить, угнетать, куражиться над алчными наследниками, капризничать. Но все-таки вряд ли упомянутые дамы были так эксцентричны в молодости; именно возраст дает что-то вроде права вести себя в соответствии с личным настроением и плевать, нравишься ты при этом или встречаешь ненависть и проклятья.

Из XVIII и XIX веков дошли до нас имена некоторых всесильных старух, властный нрав которых сформировался благодаря наследственным или приобретенным вдовством капиталам; В московском обществе пользовалась огромным влиянием Настасья Дмитриевна Офросимова; она решала житейские дела и тяжбы, выносила приговоры, наставляла барышень; ее почитали, уважали и боялись, потому что она бесстрашно, не взирая на лица, резала правду в глаза. А в Петербурге владычествовала Наталья Кирилловна Загряжская, личность яркая, своеобразная, игнорировавшая требования моды, хорошего тона и новых порядков; Пушкин заслушивался рассказов этой сгорбленной старушки. Производила ошеломляющее впечатление Ольга Александровна Жеребцова, до глубокой старости сохранявшая удивительную красоту и осанку, обладавшая к тому же острым умом, твердой волей, искренностью и простотой в обращении. Герцен вспоминал княжну Мещерскую, «девицу лет восьмидесяти», которая была живою и чуть ли не единственною связью множества родственников», и сводил счеты с притеснявшей его в детстве родной теткой, княгиней Марьей Алексеевной (!) Хованской: «строгая угрюмая старуха, толстая, важная, с пятном на щеке, с поддельными пуклями под чепцом».

Когда друзья и близкие ушли в мир иной или совсем отдалились, хоть еще и живы, когда не с кем делиться новыми знаниями, мыслями, ощущениями, когда сознаешь себя совершенно, насквозь одиноким, тогда и становишься богатым, как никогда в жизни: тебе одному принадлежат музыка, книги, природа, слезы радости, полнота бытия. Светлана М. признается: всю жизнь завидовала «творцам»: писателям, художникам, особенно музыкантам, а сама до пенсии просидела за кульманом на секретном «ящике» ежедневно с девяти до пяти, а потом до полуночи так же ежедневно готовила, стирала и убирала, обихаживая мужа и двоих детей. Только в старости открыла в себе что-то вроде таланта, ну не созидать, а восхищаться, проживать мелодию, слышать в музыке то великое, к чему стремился композитор.

Прежде читал кое-как, отвлекаемый заботами, тревогами по быту и работе, теперь же вникаешь в текст всей душой, самозабвенно, без остатка, как в детстве, и сколько нового открываешь! Ты волен совершать всякие безумства, быть самим собой наконец-то; можешь позволить себе все что угодно: писать роман, рисовать картины, смотреть любимые фильмы столько раз, сколько захочешь, и хоть с утра до ночи слушать музыку, к ней никогда не поздно приобщиться, предпочтительнее Бах, Моцарт, Верди; Чайковский для старости слишком эмоционален.

Широту впечатлений сменяет глубина, в тишине, день ото дня успокаиваясь, все больше погружаясь внутрь себя, утверждаешься на позициях вечности; тот, кто ничего не ждет от земного бытия, неуязвим для мiра, в жизни будущего века царит, как известно, безмолвие.

И может быть, на мой закат печальный

Блеснет любовь улыбкою прощальной.

Возможно, и Пушкин имел в виду не человеческое чувство, а состояние души, обращенной ввысь, пронизанной любовью к Богу и всему Его творению; говорят, старое и больное сердце способно любить сильнее молодого и здорового.

к оглавлению

«Вот скоро настанет мой праздник»…